По вопросу о норме рабочего времени записка после длинного ряда соображений, которых мы не станем приводить, приходит к тому выводу, что «конечная наименьшая норма продолжительности нормального рабочего дня не должна спуститься ниже 10 часов, но и к этой норме должно подойти с известной последовательностью, сократив рабочий день сперва с 11 1/2 до 11 часов, потом до 10 1/2 и, наконец, до 10 часов».

Записка говорит, что за последние 20 лет не только улучшились условия труда, но развился и сам русский рабочий. «Он не нуждается более, по мнению заводчиков, в строгой правительственной опеке и желает свободно собой распоряжаться». И записка тут же поясняет, что под ненужной правительственной опекой она понимает не только паспорт, прикрепление к месту, и общий административный произвол, словом, пережитки патриархально-полицейского варварства, но и все фабричное законодательство, созданное упорной борьбой «созревшего» рабочего.

«Ст. 95 устава о промышленниках, обязывающая каждую из договаривающихся сторон, в случае отказа от договора, предупредить о том другую сторону за две недели, уже устарела. На практике эта обязанность крайне тягостна и для рабочего и для предприятия». Так поют «прогрессивные» промышленники. Участие рабочих при определении заработной платы и правил внутреннего распорядка, а также в вопросах, касающихся увольнения рабочих, мастеров и лиц фабрично-заводской администрации, фабриканты считают «и невозможным и нежелательным». «Участие, которого добиваются рабочие, – откровенно поясняет записка, – стало бы яблоком вечного раздора между рабочими и капиталистами, интересы которых очень часто совершенно противоположны»^{18}.

Отмену штрафов прогрессивные промышленники считают несвоевременной по соображениям гуманности. Воспрещение денежных взысканий побудило бы гг. фабрикантов просто выгонять рабочих, а для рабочих последнее было бы горше первого. Высказавшись далее против ограничения сверхурочных работ, записка в заключение выражает надежду, что либеральное законодательство «создаст со временем желательный тип рабочего, который станет на страже своих прав и интересов более хорошо вооруженным, чем самое прогрессивное законодательство, которое, опекая рабочую личность во всех подробностях ее жизненной сферы, вместе с тем стесняет волю рабочего и связывает ему руки там, где он хотел бы их расправить», – хотя бы, например, для сверхурочной работы. «Над самим собой, над своими мускулами и над собственным здоровьем единственным хозяином и верным хранителем является их собственник». Таков должен быть руководящий принцип. И тогда, «при неисчислимых богатствах русской жизни», при «разумном и развитом рабочем», мускулы и здоровье которого не подвергаются стеснительной опеке «прогрессивного законодательства», – тогда наша промышленность «представит величавое зрелище».

Майская записка вместе с январской дают нам понятие о той отчетливой классовой позиции, какую занял капитал под влиянием первых уроков русской революции.

Политическая суматоха была так велика, так радостна, что российская интеллигенция, искони третировавшая купца, как хищника и вандала, почти не удивилась его перерождению и без размышлений заключила его в объятия. Русская интеллигенция воспитывалась из десятилетия в десятилетие на народнических предрассудках, согласно которым русский капитализм представляет собою искусственный продукт русского полицейского протекционизма, промышленная буржуазия есть не что иное, как государственный паровой цыпленок, хилый при всей своей ненасытности, пролетариат есть простое социальное недоразумение, столь же эфемерное, как и весь отечественный капитализм. Кто говорит о самостоятельной политической будущности русской буржуазии и русского пролетариата, тот фантаст. Эта историческая философия, сентиментальная и бессильная, не только владела радикальной народнической журналистикой, но эксплуатировалась также всей реакционной прессой до «Гражданина» и «Московских Ведомостей» включительно, так что в журналистике не осталось ни одного Николая Энгельгардта, ни одного Гофштеттера, который не получал бы построчной платы за брань на марксистов по поводу их стремления «насадить» в России капитализм.

И что же? Русский пролетариат, это социальное «недоразумение», успел причинить много недоразумений всем будочникам реакции, прежде чем разбухшая от безделья и предрассудков интеллигенция заметила его и даже великодушно усыновила. Но на этом недоразумения капиталистического развития не закончились. Появился купец-политик и подписался под либеральной программой. Он тоже был усыновлен от имени всего «освободительного движения», но демократия даже и не попыталась при этом усыновлении свести счеты со своей теоретической совестью, которая, впрочем, вообще никогда не обременяла ее своими требованиями.

А между тем, если б интеллигенция задумалась над загадкой либерального русского купца, она пришла бы к тому выводу, что только теперь подлинный европейский буржуазный либерализм, поскольку он вообще возможен в условиях нашего политического развития, нащупал свою почву и отодвинул архаический либерализм дворянской фронды, интеллигентских кружков и народнических редакций. Было бы нелепостью думать, что капиталистическая буржуазия «переродилась» под идеалистическим влиянием интеллигенции и дворянской земщины, которые, как известно, искони считались хранительницами заветов бессословного и внеклассового либерализма. На самом деле, под влиянием промышленного развития страны, передовая часть благородного сословия обуржуазилась, промышленная буржуазия «облагородилась», и обе соединились в требовании конституции, как гарантии дальнейшего буржуазного развития. Помещичье землевладение, втянувшееся в оппозицию на почве недовольства промышленным протекционизмом, и торгово-промышленный капитал, успевший выкачать из народнохозяйственного организма по трубам государственного фиска все, что можно было выкачать, оба, несмотря на капиталистическое противоречие города и деревни, временно объединились против полицейской государственности. Либерализм, наконец, нащупал под ногами временную почву, а интеллигентская демократия, так долго «боровшаяся» (в собственном воображении) с капитализмом, покорно пошла в роли герольда перед его политической колесницей. Та самая интеллигенция, которая еще вчера не признавала никакой политической будущности за классом Разуваевых,[78] сегодня ударила им челом, присягнула на верность и даже не поставила при этом никаких условий… Для упрощения дела она ставит на голову все действительные отношения: она уверяет себя, что буржуазия под ее идейным влиянием поднялась выше своей классовой ограниченности и приблизилась к ней, к интеллигенции; тогда как на самом деле буржуазия под влиянием практического опыта только обобщила свои собственные классовые интересы, т.-е. произвела ту именно работу, которую раньше ее совершила для нее либеральная интеллигенция.

И вот нам, «доктринерам» марксизма, доказывавшим в течение долгого ряда лет, что «судьбы русского капитализма» вынудят русскую буржуазию вступить на путь оппозиции, приходится теперь разъяснять массам, в прямой и непрестанной борьбе с «демократической» интеллигенцией, узость, ограниченность и скаредность буржуазного либерализма. Эта бедная демократия, сама лишь отпрыск буржуазного общества, ни за что не хотела понять социальную игру классовых интересов, толкающую буржуазию на путь либерализма, – а теперь, когда этот неожиданный для нее буржуазный либерализм стоит перед ней, как факт, она не хочет и не может увидеть в нем его классовой ограниченности и классового эгоизма.

Общая формула политических интересов – перечень свобод, равноправие, законность, представительство – охватывает требования всех жизнеспособных классов и групп. Формула приобретает, таким образом, национальный характер. Либеральная публицистика пользуется этим обстоятельством, чтобы отвергнуть самую мысль о классовых интересах, по крайней мере у классов господствующих, и представить либеральную программу, как идеологическое выражение национальной воли. Ничего не может быть, однако, ошибочнее такого представления.