Эта же искренность и добросовестность сказывались и во всей его работе. Даже в самых его эскизах, казалось бы небрежно набросанных, можно было видеть всю внутреннюю внимательность и утонченность, и углубленность, которыми дышал и весь его облик. Молчаливость его проистекала от наблюдательности. Сколько раз после долгого молчания он совершал какой-нибудь поступок, показывавший, насколько внимательно он уследил все происходившее. На собраниях он участвовал редко. Большею частью молчал, но его внутреннее убеждение оказывало большое влияние на решение. Портреты свои он иногда писал необыкновенно долго. Нередко, даже для рисунка, ему требовался целый ряд сеансов. Та же суровая углубленность, которая вела его в жизни, она же требовала и внимательности и желала выразить все наиболее характерное.

Вспомните его портреты, начиная от незабываемой девушки в Третьяковской галерее. Вспомните Гиршман, его и ее, и Морозова, и Римского-Корсакова, и портрет Государя в тужурке с необыкновенно написанными глазами. Мне передавали, что именно этот портрет, изуродованный, с выколотыми глазами, принесли в нашу школу Общества Поощрения Художеств, подобранный кем-то на площади Зимнего дворца после революции. Не потому ли были выколоты глаза, что они были уж очень хорошо написаны. Экая жестокость! Уцелели ли и некоторые другие портреты Серова? Ведь судьба сокровищ частных собраний подчас была так неописуема. Беспокоит нас и судьба огромного панно-занавеси, написанного Серовым для Дягилевской антрепризы. Писал Серов это панно не просто, как пишут декорации, но со всем тщанием, как бы фреску. Неужели где-то среди изношенных театральных холстов изотрется и это, необычайное для Серова, панно. Помню, что мои «Сеча при Керженце» и «Половецкий стан» в постоянных перевозках претерпели неописуемые превратности. Не знаю, где может быть в настоящее время и панно Серова? Знаю лишь одно, что если оно не изуродовано в жестоких переездах, то место ему в одном из лучших музеев.

Поучительно наблюдать, как от первых портретов, в характере девушки в Третьяковской галерее, Серов, не меняя основ своих, следовал на гребне волны и в технике, и в заданиях. Вспоминаю его последующие «Похищение Европы» или «Павлову», или его Петровские проникновения. Всюду он оставался самим собой, но, в то же время, он говорил языком современности. Это не были временные подражания, именно в природе Серова никаких подражаний и не могло быть, он всегда оставался самобытным и верным своему сердцу. Он не подражал, он говорил понятным языком. Вполне естественно, что со временем он начинал искать возможности новых материалов; помню, как он приходил советоваться о грунтовке холста и о так называемых Вурмовских, Мюнхенских красках, которые мне в свое время очень нравились.

Теперь, с проходящими годами, все более нужным становится облик Серова в истории Русского искусства. В группе Мира Искусства присутствие Серова дает необыкновенный вес всему построению. Если бывали арбитры элеганции, то Серов всегда был арбитром художественной честности. Если припомнить все его причастие в совете Третьяковской галереи, можно смело сказать, что он был самым непартийным, справедливым и строгим членом этого совета. Время его участия в делах галереи останется особенно ценным, и все последующее управление ее делами было очень далеко в своем беспристрастии, в основательности выбора. Случайности не было в поступках Серова. Этот человек, заключенный в себя, молчаливый, иногда исподлобья высматривающий, знал, что делал. А делал он творческое, честное, прекрасное дело в истории Русского художества. Не меняясь в сердце своем, Серов мало менялся и в своем внешнем облике. У меня сохраняется репинский рисунок Серова в молодости. Один из характерных, репинский рисунок, сделанный с любовью и как бы в прозрении сущности запечатленного лица. Та же самоуглубленность, тот же проницательный взгляд, то же сознание творимого, как и всегда, во всей жизни Серова.

Как хорошо, что, наряду с Суриковым, Репиным, Васнецовым, Нестеровым, Куинджи, был у нас и Серов, засиявший таким прекрасным, драгоценным камнем в ожерелье драгоценного Русского искусства.

31 января 1935 г.

Пекин.

В Сан-Джеминиано при нас открыли палату при церкви, замурованную после одного из средневековых чумных бедствий. В прекраснобашенном городе ничто не напоминало больше о черной заразе. По вычислениям было известно, что чумная зараза уже иссякла и палату можно было открывать. Конечно, народ еще боялся и немногие рисковали входить в эту высокую залу, расписанную фресками Гоццоли. Конечно, замурованность этой палаты, прежде всего, благотворно отразилась и на сохранности самих фресок. Некому было их перечищать или перемывать и чистить.

Рассказы о чуме особенно всколыхнули, когда вспомнилась эта замурованная палата. Среди прочих эпитетов чумы, ее почему-то назвали «крылатой». Очевидно, в этом подчеркивали неожиданность появлений этой эпидемии. Действительно, без всяких, казалось бы, очевидных поводов, вдруг вспыхивала страшная черная смерть. Точно истощив гнев свой, она пролетала дальше и опять опускалась в неожиданном месте, в неожиданных условиях. В конце концов и все так называемые эпидемии налетали всегда без каких-либо предварительных местных признаков.

Почему-то особенно сильно вспыхивали они обычно вовсе не там, где их предполагали. И само исчезновение их хотя и было обусловлено принятыми мерами, но также как бы зависело еще от каких-то незримых условий.

Сейчас, поверх сказок и поверий давнего прошлого: «Американский биолог Бернард Э. Проктор предпринял серию опытов с целью установить, на какой высоте над землей прекращается всякая жизнь. Проктор прибег к помощи летчика американской армии, специализировавшегося на подъемах на большую высоту; к одному из крыльев аэроплана была приделана трубка, перегороженная посреди листом промасленной бумаги. При скорости аэроплана в 250 километров в час встречный воздух с силой врывался в трубку, причем промасленная бумага играла роль фильтра, задерживавшего все микроорганизмы».

«После каждого полета бумажный фильтр доставлялся в лабораторию проф. Проктора, где подвергался тщательному бактериологическому исследованию. В результате 40 полетов на высоту 5000 метров установлено, что в этих слоях воздуха встречается не меньше 29 видов различных видов микроорганизмов бактерий, дрожжевых грибков и т. д., а также спор и семян растений».

«После 5000 метров количество видов уменьшается, но бактерии и грибки попадаются в больших количествах до 7000 метров. Далее, между 7 – 10 км фильтр задерживает только несколько видов бактерий, которые, однако, отлично выдерживают как разряженность воздуха, так и низкую температуру предстратосферной области. Выше 10 км опыты не производились, но кривая, вычерченная проф. Проктором на основании добытых материалов, позволяет предполагать, что жизнь продолжается и в самой стратосфере».

«Проф. Проктор вывел из результатов этих опытов любопытное и неожиданное заключение: он указывает на роль, которую могут играть в распространении заразных болезней бури и циклоны. Вихрь, проносящийся над пораженной эпидемией местностью, способен захватить и унести ввысь мириады микробов, которые могут затем, следуя воздушным течениям верхних слоев атмосферы, передвигаться на сотни и тысячи километров (таким именно образом вулканическая пыль, выброшенная во время извержения Каракатау, была занесена в Европу). Средневековое представление о крылатой чуме приобретает как будто характер научной теории».

«Проф. Проктор считает, что многие эпидемии, вспыхивающие неожиданно на огромной территории, имеют именно такое происхождение».

Таким порядком еще раз подсказывается, насколько космические условия связаны с людскими условиями быта. Еще раз указуется, насколько из нежданных, по человечеству, областей, прилетают как мрачные, так и целительные вести. Древние если и не знали более выразительных формул, то, по существу, характеризовали такие космически человеческие явления достаточно выразительно.