Больной, спавший под буркой, пошевелился.

– Где я? – простонал он.

– Здесь, сын мой, рядом с отцом твоим духовным, который заботится о тебе.

– Священник? – больной зажмурился.

– Не священник, а брат твой и отец, посланный, чтобы помочь тебе.

Больной открыл глаза, с благодарностью взглянул на пастыря.

– Как ты себя чувствуешь?

– Плохо, отец! – с горечью сказал он.

– А по-моему, тебе лучше!

– Оттого и плохо, что лучше. Не следовало мне оставаться в живых!

Он замолчал. Нелегко было обоим продолжать беседу.

– Ты обещал мне вчера… – с трудом произнес больной, – что удостоишь меня причастия.

– Да, но твоя слабость помешала этому. Ты не мог говорить. А сегодня, надеюсь, ты мне исповедуешься, и благодать господня снизойдет на тебя!

– Мне исповедываться? Своими устами рассказать о себе? Не могу я этого, хоть на куски меня изрежьте, – не могу!

– Нет, сын мой, надо признаться в своих деяниях, да и что толку скрывать – нет тайны, которая не стала бы явной. Перед тобой пастырь, неустанно пекущийся о тебе. Может ли врач исцелить больного, если причина болезни ему неизвестна? В голосе пастыря звучала отеческая ласка, величавая уверенность в собственных силах.

– Сын мой! – продолжал пастырь, сердечностью и уверенностью покоряя волю и чувства больного. – Сын мой! Откройся брату, чувствующему твое горе, как свое, твою боль, как свою, брату, чье сердце печалится о тебе даже тогда, когда он вдали от тебя. Уверуй в меня, ибо я вместе с тобой горю в неугасимом огне, и душа моя смятена.

– Отец, отец! Чем я отплачу тебе за доброту твою? У несчастного Онисе только одно и осталось – его убогая жизнь, и если она тебе понадобится, – возьми ее!..

– Онисе?! – вздрогнул пастырь.

«Маквала – Онисе!» – мысленно произнес он рядом эти два имени. И снова тревожное подозрение охватило его душу, пронзило сердце.

Оба долго молчали. Наконец лицо Онуфрия снова просветлело, он вытер пот со лба и подошел к несчастному, беззвучно рыдавшему Онисе.

– Сын мой! Я узнал твое имя, и я боюсь услышать твой рассказ, ибо я человек… но человеку не дано измерить милосердие божье!.. Говори, что ты хотел сказать!

Онисе, низко опустив голову, начал рассказывать скорбную повесть своей жизни. Старец приник к камню, слушая исповедь несчастного. Чувствовалось, что свершается великое таинство, перед которым поник даже утренний ветер, чтобы не нарушить святости его, не подхватить невольно услышанного слова и не передать его горам, деревьям, цветам.

Онуфрий слушал страшную эту повесть лишь для того, чтобы просить заступничества за Онисе перед богом. И тайна, услышанная им здесь, никогда не могла быть открыта никому из смертных.

Раскаленным железом жгли слова исповеди сердце пастыря, и от них болела душа и дрожь пробегала по телу.

Давно уже Онисе закончил свой скорбный рассказ, давно ждал от пастыря слов утешения, но старец продолжал сидеть неподвижно, как бы сам превратившись в камень.

И когда он наконец поднял голову, горючие слезы бежали из его глаз, и глубокое страдание избороздило его лицо.

О чем рассказал ему Онисе, какую тайну поведал, – это осталось сокрытым от всех. Но пастырь впервые в жизни спрашивал себя – в праве ли он даровать грешнику свое благословение?

– Несчастный, что ты сделал? – первый раз в жизни упрекнул он страждущего и ищущего утешения. Но он быстро овладел собой и, как заботливый, милосердный отец, совершил обряд таинства над падшим и покаявшимся грешником.

– Сын мой! Запомни этот день. Ты, как блудный сын, вернулся в лоно отца своего, проси же его, чтобы он даровал тебе силы выполнить в жизни свой долг человеческий, ибо ты человек… Пусть отныне зацветет дерево жизни и принесет плоды истины…

– Жизнь свою положу за тебя, отец!

И чем ласковее говорил пастырь с Онисе, тем мягче и покорнее становилось сердце несчастного. Но и тем больней сознавал он свою вину, тем горше раскаивался в ней.

– Теперь тебе нужен отдых, сын мой. Поешь, отдохни, поправишься – тогда пойдешь, куда тебя влечет. Но где бы ты ни был и кем бы ни стал, – будешь ли в поте лица добывать кусок хлеба или станешь повелителем над повелителями, – не забывай, что ты человек и ближние твои во всем подобны тебе, и сердца их бьются так же, как твое…

– А теперь пойдем ко мне, – закончил Онуфрий.

Жадно ловил Онисе слова пастыря, в которых звучала такая кроткая, покоряющая душу человечность. Но когда пастырь позвал его к себе, он вздрогнул и низко опустил голову.

– Не могу! – тихо сказал он.

– Почему? – удивился Онуфрий.

– Не могу… Хочу быть один.

– Куда ты пойдешь?

– Останусь здесь, в горах.

– А чем будешь жить?

– Охотой. Зверя в горах много.

– Побудь у меня хоть дня два, пока сил наберешься.

– Не проси, отец! – взмолился Онисе. – Я ослабел от потери крови, через два дня буду здоров. А сейчас не могу, сердце мое разрывается… Я пережду немного, стану охотиться, тура убью, забудусь… Тогда к тебе спущусь… Не смогу без тебя… А теперь не держи меня, пощади!..

– Как знаешь! – вздохнул старец. – Только возьми с собой припасов, чтобы не голодать на первых порах.

– Ох, воля твоя! – покорно согласился Онисе.

Старец снабдил его полным доверху мешком.

– Ступай, Онисе, я не держу тебя больше, только помни, что это сердце отныне стало твоим, – он приложил руку к своей груди, – и ты не обижай его, почаще наведывайся ко мне.

– Буду приходить дважды в неделю, отец! А теперь благослови меня, – Онисе преклонил колени.

Пастырь благословил его, и они расстались.

Долго глядел старец вслед удалявшемуся тихими шагами Онисе, глядел до тех пор, пока тот не скрылся за гребнем холма.

– Бедняга! – вздохнул он, – трудно ему было бы оставаться здесь!

После ухода Онисе пастырь сделался еще задумчивее, печальнее. Тягостная тайна возмущала его разум, лишала покоя сердце. Он стал молиться еще усердней прежнего, целые ночи простаивал перед распятием.

Пастырь знал, что для искреннего покаяния, для укрепления человеческой воли недостаточно одной только исповеди. Мудрый сердцевед, он только тогда бывал спокоен за ближнего, когда убеждался, что однажды обретенная вера, пронизав все его существо, привела его к полному осознанию своего человеческого долга перед жизнью. Без этого пастырь не видел высокой пользы ни в одной из христианских догм и заповедей и считал бесплодной суетой исполнение всяких правил веры. Он, как честный врач, становился спокоен за своего больного лишь после полного исцеления его от недугов. И потому он хотел возможно чаще видеть Онисе, постоянно утверждать его в вере, ежечасно укреплять его дух.

И преисполненный надежд, он каждый день в условленное время выходил к роднику для встречи с Онисе. И горец всегда приходил в назначенный час, благоговейно склонял голову перед пастырем и слушал его одухотворенные слова.

И когда они беседовали, трудно было понять, кто кому проповедует, кто кого поучает. Пастырь вызывал своего ученика на предельную откровенность, чтобы глубже постичь его суждения о том или ином явлении мира, чтобы вернее довести до него свою мысль. Онисе приходил через каждые два-три дня, приносил дичь, а Онуфрий охотно принимал его приношения, коптил мясо, делал колбасы и снабжал ими бедных прохожих. Пастыря радовало, что он помогает Онисе участвовать в жизни, выполнять долг служения ближним, служения народу. Он говорил об этом Онисе, хвалил его, и сознание служения миру ободряло горца, поддерживало в нем силу и дух. Ему утешительно было думать, что существование его не совсем бесполезно.

Однако Онуфрий был неспокоен за своего ученика. На всем, что делал Онисе, лежала печать непомерного напряжения. Он был постоянно задумчив, сумрачен, никогда не улыбался, часто вздрагивал, глядел мутными, невидящими глазами. От внимательного взора пастыря не могла укрыться его чрезмерная задумчивость, его молчаливая тоска. Что-то невысказанное точило его сердце, иссушало душу. Онуфрий изо дня в день ждал от Онисе признания, разгадки его тайной печали, однако время шло, горец худел, таял, но молчал. Взгляд его иногда загорался каким-то нездешним огнем, потом вдруг снова потухал, становился безжизненным. Он весь высох, осунулся. Онуфрий чувствовал, что еще один шаг, и пропасть проглотит несчастного. Однажды он не выдержал и спросил Онисе: