Обездолен и богат.

Вслед за пастырями в ризах

Визири шагают в ряд.

Не явился только Шерэ,

Совести познавший ад.

По волнам людского моря,

Точно морем голубым,

Высоко плывут два гроба:

Медный – с нею, белый – с ним.

За ворота городские.

Вышли. В поле, над горой,

Место выбрали пустое,

Как наказывал больной,

И зарыли, друг от друга

Не вблизи и не вдали, —

Так, чтоб темными ночами

Взяться за руки могли.

И пошла кружить по царству

Изумительная весть:

Что цветам на их могилах

Круглый год угодно цвесть.

Презирая расстоянье,

Призывает как рукой,

Роза с царственной могилы

Скромную фиалку – той.

Но еще одну примету

Чудную скажу тебе:

От могильного подножья

Вдоль по золотой трубе

Ключ бессмертия струится,

Всё питая и поя.

Наклонись к нему – и канет

Всякая печаль твоя.

К небожителям причислен,

Кто нагнется над водой,

Кто бы ни был он – хоть зверем

Иль букашкою немой.

– Что же с визирем-злодеем?

Все ли царь к нему хорош?

– День и ночь он, ночь и день он

На дороге точит нож.

– Что затеял? Что задумал?

Нож зачем ему востер?

– Тени собственной боится

Лиходей с тех самых пор.

Больше визирем не хочет

Быть, до власти не охоч.

Плачем плачет, ножик точит

Ночь и день он, день и ночь.

Тело – в лыке, с видом диким

Ножик прячет в рукаве.

Бьют несчастного крестьяне

Палками по голове.

По оврагам, по ущельям,

Тощ, как собственная тень,

Волком рыщет, смерти ищет

День и ночь он, ночь и день.

Разучившись по-людскому,

Голосит в лесную дичь,

То как пес он, то как лис он,

То как бес он, то как сыч.

То с пастушеской свирелью

Лесом бродит, как во сне,

То побед былых оружье

Следом возит на осле.

Всех жилье его пугает,

Годное для воронья,

И лицо – еще темнее

Темного его жилья.

Понадеялся спастися,

Мертвой душу откупить:

Стал с монахами поститься,

Воду пить, поклоны бить.

Но ни бденье, ни раденье

Не смогли ему помочь.

– Для чего же ножик точит

Ночь и день он, день и ночь?

– Очи выколоть он хочет,

Ночи хочет! Об кремень

Оттого и ножик точит

День и ночь он, ночь и день.

Таял снег в горах суровых,

В долы оползни ползли.

Снежным оползням навстречу

Звери-туры в горы шли.

Шел за турами вожак их

С тихим криком: берегись!

Вволю нализавшись соли,

Стадо возвращалось ввысь.

Вот и крепости достигли.

Здесь, за каменным щитом,

Круторогому не страшен

Тот с ружьем и волк с клыком.

Но стрелку и горя мало —

Новою надеждой полн:

На утесе, глянь, оленье

Стадо взобралось на холм.

И сокрылось. Сном сокрылось!

Как бы не сокрыла даль

И последнего оленя

С самкою! Рази, пищаль!

Выстрелил! Но мимо пуля!

Не достала, быстрая!

Только шибче поскакали

Быстрые от выстрела!

Звери вскачь, охотник следом,

Крупный пот кропит песок.

Трижды обходил в обход их

И обскакивал в обскок,

Но как стаду вслед ни прядал,

Сотрясая холм и дол,

Ближе чем на трижды выстрел

К мчащимся не подошел.

Эх, кабы не на просторе,

А в ущелье их застиг!

Был бы праздник в горной келье

И на вертеле – шашлык!

Пир бы длился, дым бы стлался…

Созерцая гордый рог,

Здорово бы посмеялся

В бороду свою стрелок!

С горы на гору, и снова

Под гору, и снова ввысь.

Целый день гонялся тщетно —

Руки, ноги отнялись.

Голоден. Качает усталь.

Кости поскрипом скрипят.

Когтевидные цриапи

Ногу до крови когтят.

Пуще зверя изнемогши,

Точно сам он был олень,

Злу дивится, дню дивится,

Ну и зол, дивится, день!

А уж дню-то мало сроку.

Глянь на солнце: ввысь глядит,

Вниз идет. Уж скоро в долах

С волком волк заговорит.

Холм с холмом, тьма с тьмой смесится:

С горной мглой – долины мгла.

Скроет тура и оленя,

Скроет шкуру и рога.

“Матерь мощная! Царица

Векового рубежа,

Горной живности хозяйка,

Всей охоты госпожа,

Все охотники – сновидцы!

Род наш, испокон села,

Жив охотой был, охота ж

Вещим сном жива была:

Барс ли, страшен, орл ли, хищен,

Тур ли, спешен, хорь ли, мал, —

Что приснилось в сонной грезе —

То стрелок в руках держал.

Матерь вещая! Оленя

Мне явившая в крови,

Оживи того оленя,

Въяве, вживе мне яви!

Чтобы вырос мне воочью

Исполин с ветвистым лбом!

Чтобы снившееся ночью

Стало сбывшееся днем”.

Помоляся, стал Мтварели

Хлеб жевать – зубам гранит!

Вдоль по берегу ущелья

Вверх глядит, вперед глядит.

Островерхие там видит

Скалы статной вышины.

Можжевельником покрыты,

Папортом опущены.

С можжевеловой вершины

Мчит ручей хриплоголос,

Пеной моет – все ж не может

Дочиста отмыть утес.

Встал охотник, встал, как вкопан:

Вот оттуда-то, с высот,

Раздирающий, сердечный

Стон идет – то зверь зовет.

Погляди! На самой круче,

В яркой росписи пчелы,

На площадке барс могучий

Вытянулся вдоль скалы.

Лапу вытянул по гребню,

С лапы кровь течет в ручей,

И, с водой слиясь, несется,

В вечный сумрак пропастей.

Стонет он, как муж могучий

Под подошвою врага!

Стонет, как гора, что тучу

Сбрасывала – не смогла!

Стонет так, что скалы вторят,

Жилы стынут...

– Гей, не жди,

Бей, охотник! – “Нет! (охотник)

Бить не буду – не враги!

Он, как я, живет охотой,

Побратиму не злодей.

Пострадавшего собрата

Бить не буду – хоть убей!”

Но и зверь узнал Мтварели.

На трех лапах, кое-как,

Где вприхромку, где вприпрыжку,

Вот и снизился, земляк:

Смотрит в око человеку

Оком желтым, как смола,

И уж лапа на колено

Пострадавшая легла.

Осмотрел охотник рану,

Вытащил из-под когтей

Камень заостренным клювом

Беркута, царя ночей.

Снес обвал его сыпучий

На кремнистый перевал.

С той поры осколок злостный

Барса ждал да поджидал.

Пестрый несся, – злостный въелся.

Берегися, быстрогон!

Где пята земли не чует, —

Там и камень положён!

Выскоблил охотник рану,

(Лекарь резал, барс держал),

Пестротканным полосатым