Было очевидно: надо назначить кого-нибудь для единоличного верховного руководства «подавлением» и обороной. Военный министр заранее отказался. Начальствующие лица округа пребывали неизвестно где и делали неизвестно что. Назначили Кишкина. Составили указ Сенату (не как-нибудь!) и подписали его по очереди все. Кишкин сейчас же ушел в штаб.

Вход и выход в штабе и в Зимнем были по-прежнему свободны для желающих. Кишкин сейчас же принялся за дело. Он стал писать приказы. Он назначил своими помощниками двух штатских, но энергичных людей с первоклассными революционными именами: это были Пальчинский и Рутенберг (друг и alter ego[178] Савинкова, только что претерпевший большой скандал с кадетствующими эсерами из городской думы)… Кишкин писал дальше: на основании указа и т. д. он, Кишкин, вступил в должность. На основании и т. д. командующего войсками округа Полковникова уволить. На основании и т. д. на его место назначить Багратуни.

Какие еще меры приняты Кишкиным, история нам не сохранила. Может быть, были вызваны к Зимнему все группки юнкеров. Тех, кто пришел, оказалось не так уж мало. Кажется, было по две роты Павловского и Владимирского военных училищ, две роты ораниенбаумских прапорщиков, две роты Михайловского артиллерийского училища с несколькими пушками, две сотни каких-то казаков, женский батальон. Для всего города это было очень мало. Но для защиты одного пункта это было очень хорошо. По мере того как к Зимнему стягивались со всего города эти группки. Зимний переставал быть беззащитным. А так как там собралось теперь Временное правительство, то он требовал теперь осады и штурма. По халатности Смольного положение теперь существенно изменилось.

Но Главный штаб по-прежнему оставался без всякой охраны… Часа через полтора-два Кишкин вернулся из штаба в Малахитовый зал, где заседали министры. Чем же они занимались в это время? Они составили и сдали в печать обращение к армии и к стране. Оно было весьма общего и расплывчатого содержания; политика перемешивалась со стратегией, а в результате министры, ссылаясь на ЦИК, требовали от фронта «решительного отпора изменнической агитации и прекращения бесчинств в тылу». Эта литература, конечно, годилась только от нечего делать…

Потом стали обсуждать, что же предпринять дальше. Разойтись ли или заседать тут? Решили, против двух, заседать тут, и притом непрерывно, впредь до окончательного разрешения кризиса.

Но о чем же разговаривать? Разговаривать не о чем. Разве только вести совершенно приватные беседы… Третьяков, сидя на диване, стал жаловаться и негодовать на то, что Керенский бежал и всех их предал. Другие возражали. Ну, зачем же такие резкие выражения!..

Вернувшийся Кишкин доложил: положение неопределенное. Помощник Пальчинский смотрел на дело более оптимистически: большевики не переходят в наступление; может быть, все дело ограничится угрозой; стягиваются главным образом красноармейцы; их, пожалуй, без большого труда можно будет разогнать.

Большевики действительно не наступали. В первом часу их цепи были все в прежнем виде и положении. Доступ в Зимний был свободен: его не осаждали. Министров даже посещали гости, хотя и скоро благоразумно удалялись (например, Набоков). Положение как будто все еще не было безнадежным…

Однако никаких активных действии «законная власть» не предпринимала. Во дворце и у дворца было шесть пушек и около тысячи людей. Может быть, для павловцев, только что извинявшихся перед военным министром вместо того, чтобы арестовать его, и для слабой цепи, стоявшей на Мойке, было достаточно одного удара? Полуфиктивный успех создал бы моральный перелом. Ведь гарнизон совершенно не был испытан, не видев никакого сопротивления. Устройте хоть демонстрацию! Дайте пару холостых выстрелов! Может быть, разбегутся так же, как в июльские дни. Неужели в Петербурге нет к услугам кадетов и биржевиков двух-трех лихих генералов или полковников, способных схватить военную ситуацию и использовать юнкеров? Невероятно! Однако не было предпринято никакого активного шага…

Между тем время было едва ли не упущено. Это надо было сделать тогда, когда писались воззвания, приказы самим себе и указы Сенату. А теперь, в первом часу, на Николаевской набережной стал высаживаться транспорт кронштадтцев. Вместе с ними на помощь крейсеру «Аврора» пришли из Кронштадта три или четыре миноносца и стали рядом на Неве, у Николаевского моста. Это была первая серьезная боевая сила Смольного, которая заведомо могла выдержать сопротивление и могла преодолеть его в активных операциях.

В Смольном же оценивали положение так. Когда без сопротивления были заняты важные пункты города, а цепи – soit dit[179] – были расположены не столь далеко от Зимнего и штаба, Военно-революционный комитет ударил в колокола. Уже в десять часов утра он написал и отдал в печать такую прокламацию «К гражданам России»: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционного комитета, стоящего во главе Петроградского гарнизона и пролетариата. Дело, за которое боролся народ – немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства – обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!..»

Приблизительно то же самое было послано по радио всей стране и фронту. Тут было еще добавлено, что «новая власть созовет Учредительное собрание», что «рабочие победили без всякого кровопролития».

На мой взгляд, все это было преждевременно. Временное правительство еще не было низложено. Оно еще существовало в качестве признанной официальной власти и организовало в столице оборону, а вне ее – подавление мятежа. В десять часов утра 25-го положение, на мой взгляд, ничем не отличалось от того, что было накануне и неделю назад. Пользуясь своим фактическим влиянием, Смольный вывел войска из казарм и разместил их в определенных пунктах города. Правительство, не пользуясь фактической властью, не могло этому воспрепятствовать ни накануне, ни неделю назад. Но низложено оно будет только либо тогда, когда оно будет в плену, либо тогда, когда оно перестанет признавать себя правительством и фактически откажется от власти. Сейчас, днем 25 октября, этого достигнуть труднее, чем накануне или неделю назад: глава правительства уехал в действующую армию устраивать поход на Петербург, а его коллеги окружены такой охраной, какой у них никогда в жизни не было… Стало быть, рано говорить о победе вообще, а о бескровной особенно…

В начале первого часа я шел в Мариинский дворец. Не могу вспомнить, откуда именно я шел. Но путь мой лежал через Невский и Мойку. На улицах было оживленно, но не тревожно, хотя все видели начавшееся «выступление»… Однако магазины частью были закрыты, частью закрывались. Банки, едва начав, кончали свои операции. Учреждения не работали. Может быть, тревога не замечалась потому, что «выступление» оказалось с виду совсем не страшным. Нигде не было по-прежнему ни свалки, ни пальбы.

На середине Мойки я уткнулся в цепь, заграждавшую дорогу. Что это была за часть, не знаю – «не мастер я полки-то разбирать». Может быть, тут были и пулеметы: глаз за революцию так привык к таким картинам, что не замечал этих страшных вещей. Но, во всяком случае, солдаты, скучая, стояли вольно и притом негусто. Не только для организованной воинской силы, но и для толпы эта цепь не была страшной. Деятельность ее заключалась в том, что она не пропускала прохожих.

Я, однако, проявил настойчивость. Тогда ко мне подлетел командир – из новых, выборный и доверенный. Я имел при себе разные документы, и в том числе синий членский билет Петербургского Исполнительного Комитета за подписью председателя Троцкого. Но я предъявил билет контрреволюционного Предпарламента, заявив, что я туда и иду. Это показалось командиру убедительным. Он не только охотно приказал пропустить меня, но предложил дать мне в провожатые солдата: ибо, по его расчетам, до Мариинского дворца меня должна была остановить еще одна цепь. От провожатого я отказался, и, насколько помню, больше меня не остановили. Командир же, отпуская меня, был не прочь побеседовать и говорил так: