«Только одни большевики»… Для предпарламентского большинства это была кучка, которую можно было ликвидировать путем репрессий. Для нас это была подавляющая часть рвущегося в бой, пышущего классовой ненавистью пролетариата, а также истерзанной солдатчины, а также отчаявшихся в революции крестьянских низов. Это была огромная народная лавина. Это были миллионы. Справиться с ними при помощи репрессий, да еще нашей опереточной власти!..
Для нас, интернационалистов, вопрос ставился совсем не в этой плоскости. Не в том дело, что нельзя ликвидировать большевиков, ибо это – сам народ, творящий новую жизнь. Дело в том, что пролетариат, солдатчина и крестьянские низы, возглавляемые большевистской партией, находясь по ту сторону существующей «государственности», идут теперь с оружием в руках против всего старого мира, чтобы на свой страх и риск сровнять с землей всю созданную веками государственность и вырвать с корнем тысячелетний буржуазный строй. Силами одной своей партии пролетарского авангарда, окруженного миллионами случайных и ненадежных попутчиков, они хотят создать новое невиданное пролетарское государство и новый невиданный социально-экономический строй. Они хотят сделать это в нашей разоренной, полудикой, мелкобуржуазной, хозяйственно распыленной стране. Они хотят сделать это против организованных мелкобуржуазных элементов, против единого буржуазного фронта, поставив окончательно крест на едином фронте демократии.
Это роковая ошибка. Это неправильно поставленная задача, это гибельная программа и тактика революции.
Новая революция была допустима, восстание было законно, ликвидация существующей власти была необходима. Но все это было так при условии единого демократического фронта … Это означало борьбу с оружием в руках только против крупного капитала и империализма. Это означало только ликвидацию политического и экономического господства буржуазии и помещиков. Это не означало окончательного разрушения старого государства и отказа от его наследства. Это не означало ликвидации экономических и социальных основ всего старого общества. Это означало правомочное участие мелкобуржуазных, меньшевистско-эсеровских групп в строительстве нового государства вместе с пролетариатом и крестьянством. Они все были безусловно необходимыми элементами новой государственности, возникающей на развалинах государства эксплуататорского меньшинства. И это было единственно правильной постановкой проблемы в условиях нашей революции.
Для этого был необходим единый фронт, теснейший союз революционных низов с мелкобуржуазной серединой. Достигнуть его было крайне трудно, если только вообще возможно. Меньшевики и эсеры, действительно, были опорой реакции и крепко прилепились к кадетам и корниловцам. И они не вмещали, не принимали, не понимали насущных задач революции. Оторвать их от полукорниловщины Зимнего дворца и толкнуть их к другому лагерю, чтобы туда прилепились эти промежуточные группы, было крайне трудно, если возможно. Но иного выхода не было. Такова была объективная конъюнктура. И в том-то и состояла бы настоящая мудрость пролетарской революционной партии, чтобы всей своей политикой обеспечить единый фронт, притянуть к союзу мелкобуржуазные группы, без которых нельзя было вывести на правильный путь революцию и основать на прочном базисе новое рабоче-крестьянское государство в нашей мелкобуржуазной стране. При правильном понимании задач, при правильной оценке конъюнктуры, при надлежащей мудрости пролетарской партии это трудное дело было возможно. Направив к этому всю политику, можно было обеспечить этот союз – если не убедив в его необходимости, то вынудив его силой.
Но руководители большевистской партии были чужды и враждебны всему сказанному. Они неправильно ставили основную задачу революции. И они всегда вели не политику союза, а противоположную политику разрыва, раскола и взаимной изоляции.
Уход большевиков из Предпарламента был знаменательным шагом. Бросив избирательные бюллетени, большевики на глазах у всех, имеющих их, чтобы видеть, схватили винтовки. Они не имели никаких шансов вызвать этой демонстрацией сочувствие меньшевиков и эсеров и имели все шансы их далеко оттолкнуть. Большевистские лидеры прямо шли и рассчитывали на это.
И не то удручало нас, интернационалистов, что большевики ушли к оружию, на баррикады, делать законную революцию. Не тот факт вызывал смущение, что тут корабли были сожжены. Удручающе действовал тот факт, что при объявлении гражданской войны «демократический фронт» был почти безнадежно разорван большевиками, что они направляли оружие против элементов, необходимых для них самих и для осуществления правильно поставленных задач революции.
Ну а что было бы, если бы большевики остались в Предпарламенте? Что было бы, если бы они в этом жалком, но судьбою данном учреждении в деле ликвидации керенщины обнаружили бы склонность к некоторому контакту со старым советским блоком, как то было в краткий миг ликвидации корниловщины? Об этом мы не то что не станем, а во всяком случае подождем гадать. Отметим себе только два обстоятельства. Во-первых, новая коалиция, как и всякая другая керенщина, существовать больше не могла. Судьба ее была предрешена всей конъюнктурой, и в частности хотя бы тем фактом, что вся реальная сила была уже в руках большевиков. Во-вторых, большевики были бы в Предпарламенте очень сильным инициативным меньшинством; вместе с интернационалистами и примыкающими эсерами меньшинство это могло составить процентов 30; в случае обострения ситуации и раскола меньшевистско-эсеровского блока (как то бывало в Смольном со времени корниловщины) на стороне прежней советской левой было бы большинство Предпарламента… Все эти абстрактные подсчеты имели бы значение на тот случай, если бы большевики не были большевиками и понимали бы значение единого демократического фронта. Тогда впоследствии можно было бы увидеть, что вышло бы из этого. Но сейчас мы все же оставим то, чего не было. Обратимся к тому, что было.
После ухода большевиков на крайней левой осталась наша группа. Мы занимали только переднюю часть левого сектора. Возле нас были и левые эсеры, которые действовали с нами в полном контакте. Из «объединенных интернационалистов» (новожизненцев) я припоминаю, собственно, одного москвича Волгина, но, кажется, их было человек пять, среди которых – увы! – не было Стеклова; не будучи признан, он как будто уже вышел из этой «партии», но еще не был у большевиков… Всего непримиримая левая насчитывала в лучшем случае около 50 человек.
Всей же «демократии» теперь оставалось человек 250. Буржуазии было свыше 150. И в результате в ответственных голосованиях дело решали кооператоры, энесы и т. п. Эта «демократия», как будет видно, не прочь была голосовать с цензовиками. Прочного большинства против корниловцев в Предпарламенте ныне не было. Да и вообще без большевиков изменилась не только физиономия Предпарламента, но, можно сказать, и самая его природа, весь его объективный смысл.
Среди правой части, кстати сказать, немедленно возник проект поделить большевистские места между остальными фракциями. Так хорошо подействовал исход на настроение буржуазии. Но проект был снят по протесту левых.
В тот же вечер наша предпарламентская фракция собралась, чтобы обсудить положение, создавшееся в результате исхода большевиков. Среди нас не было людей, которые одобряли бы Троцкого. Но были сторонники того мнения, что ныне окончательно «извращен» Предпарламент и пребывание в нем после ухода большевиков недопустимо. Большинством, однако, решили остаться в Предпарламенте, но мотивировать наши цели в особой декларации. Мартов написал ее, а один из членов фракции, известный рабочий Волков, при шуме и смехе высокого собрания огласил ее в заседании 10 октября.
Документ этот вначале повторяет почти в тех же выражениях тезисы приведенной речи Троцкого. А продолжает так: «…ввиду создавшегося положения значительная часть рабочего класса, справедливо возмущенная, повернулась спиной к этому Предпарламенту и ищет выхода на таком пути, который может стать опасным для судеб революции. Предостерегая рабочие массы от этого пути, мы остаемся в „совете Республики“ в твердом убеждении, что временный упадок революции, отразившийся в нерешительности и колебаниях непролетарских слоев демократии, неизбежно сменится новым подъемом революции и что недостаточная политическая зрелость этих слоев скоро будет преодолена горьким опытом неизбежных разочарований в политике коалиции. Мы остаемся в „совете“, видя в нем одну из арен классовой борьбы, на которой социал-демократ имеет возможность бороться за интересы революции, против цензовых элементов и тем отрывать отсталые слои демократии от коалиции с буржуазией. С трибуны „совета“ мы будем разоблачать контрреволюционный характер всего режима коалиции, политику провокации гражданской войны и капитуляцию перед цензовыми элементами социалистического большинства…»
