С утра они стали осаждать Керенского и настаивать на том, что между правительством и Ставкой происходит «недоразумение», которое необходимо кончить взаимным объяснением и компромиссом. Я, признаться, не сомневаюсь в том, что этим людям, во главе коих стоял, конечно, Савинков, было совершенно ясно, где заключается источник «недоразумения»: едва ли они могли не видеть, что виновник его – это Керенский с его тонкими макиавеллиевскими ухищрениями, с его вернейшими способами изобличить и ликвидировать мятеж. Но, осаждая Керенского, его наперсники, конечно, этого прямо не высказывали. И премьер наивно «показывает»: «На другой день, 27 августа, стала популярной мысль о том, что произошло „недоразумение“, – в силу того, что „Львов напутал“.
Ну и что же отвечал теперь Керенский осаждавшим? Он заявлял по-прежнему, что „о переговорах не может быть и речи“: „Если Корнилов действовал, добросовестно заблуждаясь, то все же действовал он преступно“. Но, отказываясь от переговоров, Керенский предлагал осаждавшим… „самим вести переговоры“, то есть не какие-нибудь переговоры, а „просил их оказать на него (Корнилова) возможное воздействие для того, чтобы он подчинился Временному правительству“. И дальше премьер непосредственно продолжает: „Не только я не мог допустить каких-либо переговоров со стороны правительства, я не мог допустить даже малейшего промедления в принятии мер… Только в быстроте и решительности пресечения дальнейшего развития событий я видел возможность избежать кровавых потрясений“… Очень хорошо.
Но воспользовавшись разрешением, в котором было отказано вчера, Савинков, наперсник Керенского, немедленно поскакал к прямому проводу. Утром он разговаривал с наперсником Корнилова, своим полным единомышленником, верховным комиссаром, вышеупомянутым проходимцем Филоненко. А вечером, часу в седьмом, как мы знаем, Савинков разговаривал с самим Корниловым. В этом разговоре, уже цитированном мной, Корнилов объяснял свой образ действий: замыслил он переворот и военную диктатуру, исходя из своего понимания наличной политической ситуации, а предпринял реальные шаги в убеждении своей полной солидарности с Керенским.
Но вместе с тем Корнилов в этом же разговоре отказался сдать должность Главковерха. Это было вполне последовательно: „солдат“ не собирался играть в игрушки», серьезное дело «для спасения страны» им было задумано и начато, и если завершение его не удалось в наилучших, легальных формах, то это еще не значило, что от него следует отказаться. Этот отказ от подчинения Временному правительству (хотя бы и его приказу, переданному в необычной форме телеграммы без номера, без надлежащих подписей и проч.) был формально первым нелегальным, мятежническим актом Корнилова.
Как же реагирует его собеседник Савинков? Также очень последовательно со своей точки зрения: Савинков сейчас же (около восьми часов вечера) скачет обратно во дворец и снова убеждает министра-президента «попробовать исчерпать недоразумение и вступить с генералом Корниловым в переговоры». Но глава государства по-прежнему непреклонен и тверд как кремень. Его по-прежнему осаждают, но он, как и раньше, отвергает переговоры с мятежником и стоит за решительные меры.
Судя по всем данным, Корнилов до вечера 27-го получил телеграмму о своем увольнении и принял решение не подчиняться. Но это было в пределах негласных взаимоотношений Главковерха и министра-президента. Страна тут была еще ни при чем. Обращение же Керенского к народу, задержанное с вечера и, видимо, разосланное днем, стало известно в Ставке именно вечером 27-го, уже после разговора с Савинковым. Ответная апелляция со стороны Корнилова была помечена им также 27-го.
Бесплодная толчея, в которой провел глава правительства весь этот день, создавалась не только «соглашателями». Ведь кабинет вышел в отставку, и формально Керенский единолично правил страной и решал ее судьбы! Это, конечно, имело свои приятные стороны, но создавало и многие неудобства. В результате Керенскому пришлось уделить добрую половину внимания в этот решительный день привычному и, вероятно, не очень претившему ему занятию: министерским комбинациям и созданию власти…
На предмет «быстрых и решительных действий» естественно выплыл вопрос о небольшой диктаторской коллегии, которая тут же получила крылатое имя «директории». К удовольствию репортеров, этим основательно занимались в Зимнем дворце 27 августа в кругу приближенных. Но как будто бы нечего пояснять, что это занятие было самое пустое. Во всей этой оперетке на Дворцовой площади эта бутафория могла иметь наименьшее значение – если репортеров оставить в стороне.
Керенский снова говорит о своих мероприятиях по ликвидации заговора и обороне столицы. Но что это были за мероприятия, мы опять-таки не знаем.
Еще утром – кажется, в те часы, когда я читал лекцию в кинематографе близ Николаевского вокзала, – слухи о корниловском выступлении дошли до Смольного. Там было в это время немного людей, которые собирались разойтись по митингам – в честь полугодовщины революции…
Попытались созвать бюро. Заседание вышло жалким и едва ли правомочным. Оно «вполне одобрило решение Временного правительства и меры, принятые А. Ф. Керенским»… Какие именно меры, я не знаю, и бюро, in concrete,[147] надо думать, тоже не знало. Одобренное же решение относилось к отставке мятежника.
Бюро, собравшееся в небольшом, случайном составе, собственно, и не могло принять иного постановления. Не только потому, что это была его естественная линия, спасительная во всех случаях жизни – поддерживать коалицию и во всем к ней присоединяться. Но ведь бюро и не подозревало всей действительной картины событий, выше описанных мной. Из всего предыдущего в Смольном знали только одно: генерал Корнилов, только что сдавший Ригу, «выступил» против Временного правительства в качестве претендента на власть, а Керенский, снова оставшийся единственным министром, объявил его мятежником и принимает против него решительные меры. Разумеется, это надо было только одобрить.
Я полагаю, что в эти дневные часы в Смольном был известен один только эпизод со Львовым, предъявившим требования от имени Корнилова. Вероятно, насчет похода на Петербург и движения 3-го корпуса тогда еще ничего не сообщали. Популяризировать эту сторону дела компании Зимнего дворца не было расчета. С другой стороны, если бы в Смольном об этом знали, то, надо думать, – как-никак – не оставили бы этого без внимания. Между тем, в ЦИК до самого вечера занимались совсем другим: опять-таки кризисом власти и министерскими комбинациями… Общего заседания, правда, не было, и народа было немного. По все же собрались фракции и толковали о директории и о конструкции новой власти… Понятно, что толковали они об этом впустую, как всегда было теперь в ЦИК. Никто об этом у Смольного не спрашивал; вопрос должен быть решен в Зимнем и только в Зимнем, а «Речь» тут же отметила дерзость и бестактность самого факта этих разговоров: о власти разговаривают те самые органы, независимость от коих и зажгла весь сыр-бор.
Смольного, как мы знаем, совершенно не касался не только вопрос о власти, но и вопрос о корниловской опасности. Керенский не только не оповестил на этот счет ЦИК, но и в своих «показаниях» ставит себе в нарочитую заслугу, что в критический момент он не обратился к органам демократии…
Зато он обращался к черносотенному сверх-Корнилову, к известному нам генералу Алексееву, бывшему Главковерху при царе. Когда к вечеру 27-го соглашательская фаланга, атакующая Керенского, пробила брешь в его каменном сердце, в его стальной голове, он вызвал телеграммой генерала Алексеева. Приближенные справа его прочили в… начальники штаба при Корнилове – немедленно по ликвидации «недоразумения»: это было бы, конечно, полной гарантией против дальнейших покушений на революцию со стороны Ставки… Но Керенского учить нечего. не видят, что ли, советчики, что их шушуканья ни к чему не ведут? Глава правительства сам решает государственные дела, пользуясь полнотой власти! Он знает сам, зачем он вызвал генерала Алексеева…
