В ЦИК было смятение. Даже наиболее добросовестные правые депутаты при известии о прорыве фронта обращают свои мысли и взоры в первую голову на тех же большевиков. Менее добросовестные, сильно преувеличивая опасность положения, определенно намекают на то, что теперь уж нечего пенять на справедливую расправу с изменниками…
Известие о Тарнополе, однако, не прервало прений о власти. Новость передавалась из уст в уста, произвела дезорганизацию собрания, но не нарушила порядка дня. Да и что тут было обсуждать в бюро! Ведь новое правительство Керенского-Церетели-Терещенко должно было спасти ото всех бед, внутренних и внешних…
Я остановил Войтинского и спросил, как обстоит дело с митингами, театрами, кинематографом и прочими предохранительными мерами для гарнизона и сводного отряда. Организуются ли для них развлечения?
– Что-о? – изумленно и гневно раскрыл на меня глаза Войтинский. – Разве вы не знаете, что случилось? Вы не слыхали о фронте? Разве теперь до развлечений!
Спорить тут было не о чем. Я скромно отошел.
К вечеру стал собираться объединенный с мужичками ЦИК. Предстояло снова слушать те же речи о власти. Но сначала пришлось заняться другим. Когда я подошел к Белому залу, там была уже новая сенсация. Около моряков толпились депутаты и публика. Дело шло о событиях в Балтийском флоте в июльские дни.
Эти события, в двух словах, были таковы. Балтийский флот имел свой штаб, то есть свой Центральный Комитет в Гельсингфорсе. Где-то там около стояли и суда. Настроение матросов было большевистское, хотя Центральный Комитет, кажется, еще не был в руках большевиков… Когда в Петербурге разразились события 3–4 июля. Временное правительство, то есть Львов, Керенский и Церетели, в экстренном порядке вызвало некоторые суда «для быстрого и решительного воздействия на участвовавших в этих предательских беспорядках кронштадтцев». Так сообщал сам Керенский в приказе по армии и флоту от 7 июля. Но «враги народа и революции, действуя при посредстве Центрального Комитета Балтийского флота, ложными разъяснениями этих мероприятий внесли смуту в ряды судовых команд»… Ложные разъяснения левых партийных организаций, конечно, могли сводиться только к тому, что суда вызываются для усмирения бунта и для экзекуции. «Изменники, – продолжает Керенский, – воспрепятствовали посылке в Петроград верных революции кораблей и принятию мер для скорейшего прекращения организованных врагом беспорядков и побудили команды к самочинным действиям – к смене генерального комиссара Онипко, к постановлению об аресте помощника морского министра капитана 1-го ранга Дудорова» и т. д. «Изменническая и предательская деятельность ряда лиц вынудила Временное правительство сделать распоряжение о немедленном аресте их вожаков. В том числе Временное правительство постановило арестовать прибывшую в Петроград делегацию Балтийского флота для расследования ее деятельности» (!!!). Далее Керенский приказывает: 1) ЦК Балтийского флота немедленно распустить, переизбрав его вновь, 2) объявить всем судам его, Керенского, призыв немедленно изъять из своей среды подозрительных лиц, представив их для следствия и суда в Петроград, 3) командам Кронштадта и линейным кораблям «Петропавловск», «Республика» и «Слава» в 24 часа арестовать зачинщиков, прислать их в Петроград и принести заверения в полном подчинении Временному правительству. За неисполнение изложенного Керенский обещает «самые решительные меры».
Самый приказ появился в печати только на следующий день. Но сейчас, перед заседанием ЦИК, существо дела представлялось именно в том виде, как его (в неприличных выражениях) описывает Керенский. Делегация балтийских моряков действительно была арестована, лишь только ступила на почву Петербурга. В Таврический дворец для жалобы и протеста явились либо ее обрывки, случайно сохранившиеся, либо местные, петербургские, представители флота.
Я не помню, было ли объявлено закрытым это заседание ЦИК, или же начальство решило бросить эту недостойную и неприличную игру в несуществующую государственную тайну. Во всяком случае. Белый зал хотя и был не полон, но не имел благообразного вида. Нa председательской кафедре, в проходах, на хорах стояли и двигались люди, частью посторонние, главным образом моряки. на ораторской трибуне стоял помощник Керенского, правый эсер (на деле либерал) Лебедев. Он долго и велеречиво рассказывал, как он ездил в Ревель и в другие пункты расположения моряков улаживать инциденты, устранять недоразумения. Конечно, «в общем и целом» это ему удалось. Он без труда нашел общий язык с матросами. Еще бы! Ведь он же слит с ними едиными чувствами любви к революции. Но находятся всюду злонамеренные личности, подстрекаемые темными элементами и врагами отечества. Под влиянием их некоторые команды нарушили свой долг. И Временное правительство совершило бы преступление перед родиной и революцией, если бы не приняло против них исключительных мер.
В заседании ЦИК вопрос собственно заострился на аресте балтийской делегации. Как бы то ни было, она явилась в Петербург для информации, для переговоров и ликвидации конфликта. А бурно настроенный Керенский приказал арестовать ее «для расследования ее деятельности». Вопрос стоял об освобождении делегации по жалобе моряков.
В прениях обнаружилось, что не только члены кабинета, но и вся «звездная палата» с ее приближенными были вполне осведомлены о положении дел. Броненосцы были вызваны с ее соизволения. Если моряки не послушались, а вместо того взбунтовались, то они, естественно, заслуживали репрессий – во имя революции. И правые ораторы пытались было защищать образ действий морских властей. Но тут обычное течение дел в ЦИК было нарушено такою неожиданностью.
Слово для объяснений было дано представителю самих жалобщиков. На трибуну вышел матрос, который немедленно привлек к себе симпатии и импонировал своей корректностью, деловитостью, добросовестностью. Он сообщил следующее. Усмирять товарищей моряки не стали бы, но выполнить приказ о посылке судов в Петербург они были готовы. Однако с этим приказом дело обстоит не так просто. Дело в том, что одновременно с ним была получена телеграмма (по юзу) от помощника морского министра Дудорова на имя командующего флотом, адмирала Вердеревского. В телеграмме содержался приказ: буде суда, направляемые в Петербург, сами окажутся во власти ненадежных элементов, то оные суда потопить.
Телеграмма эта стала известна Центральному Комитету Балтийского флота. Сообщить ее счел необходимым сам адмирал Вердеревский. И вот тогда флот «взбунтовался»… Теперь дело разъясняется. Теперь становится понятным и неясный пункт приказа Керенского, где он ссылается на постановление Балтийского ЦК об аресте Дудорова и об устранении «генерального комиссара».
Эти доблестные граждане замыслили действие, пожалуй, слишком сильное для лета семнадцатого года. Даже объединенный ЦИК ахнул, услышав простой рассказ матроса, который оправдывался за весь флот, обвиняемый и измене революции. Этот план Керенского и Дудорова был, кажется, неизвестным и «звездной палате». Она растерялась от неожиданности. Ряды мамелюков заколебались. Контрреволюция опять слишком близко придвинула к ним свое лицо. В результате оппозиция почувствовала себя укрепленной.
Уже к ночи была принята резолюция. В ней ЦИК выражал «свое глубокое сожаление по поводу ареста моряков Балтийского флота, делегированных для переговоров с ЦИК». Затем «обращалось внимание» на то, что при аресте не были соблюдены условия, установленные соглашением: приказ не был подписан советскими делегатами (мы знаем, что таковыми были Гоц и Авксентьев). Наконец, ЦИК обращался к правительству со срочным запросом о причинах ареста, и если причиной является действительно постановление Балтийского ЦК в связи с юзограммой Дудорова, то ЦИК «признает необходимым» немедленное освобождение делегации.
Резолюция говорит обычным, либеральным, дряблым, никчемным языком и никого и ни к чему не обязывает. Но как-никак, по существу, она обвиняет правительство в безобразном поступке. По законам парламентаризма это явное недоверие правительству. Что же касается товарища министра Лебедева, то в заседании ЦИК даже «умеренные» люди громогласно требовали его отставки… Однако никаких последствий все это не имело. После жалкой резолюции собрание как ни в чем не бывало перешло к очередным делам.
