Первый из названных трудов послужил как бы программой Канкрина во время его управления министерством финансов. От этой программы он ни на шаг не отступил, хотя это казалось превышающим человеческие силы. Он остался ей верен в течение двадцатиоднолетнего управления финансами великой страны. Таким образом, он доказал на деле полную возможность и плодотворность подчинения практики теории и несостоятельность того взгляда, будто бы здравая практика не мирится с отвлеченной теорией, будто бы теория существует сама по себе, а практика также сама по себе. Канкрин как цельный характер, как деятель последовательный и не изменяющий себе даже в мелочах, создал чрезвычайно определенный финансовый план на строгом основании той экономической теории, которую он признавал верной. Он приложил ее к делу с железной энергией, не отступая ни на шаг от нее. Он достиг в известных отношениях блестящих результатов, в других потерпел крушение и не создал ничего устойчивого. Но при оценке его деятельности можно совершенно безошибочно сказать, что как в его удачах, так и неудачах виноват не человек, виновата теория в тех ее частях, которые оказались неверными. В этом заключается громадное значение таких цельных характеров, каким был Канкрин: и дело их рук – цельное, ясное, определенное; оно дает нам твердое мерило для оценки верности или ложности той или другой теории.

Приведем здесь еще сформулированное Канкриным основное начало нормального финансового управления:

Мы привели это основное начало Канкрина, потому что им определяется вся его финансовая политика: и другие высказывали такого рода начало, но ни один министр финансов у нас и редкий министр финансов в других странах руководился этим началом как правилом, почти не допускающим исключения, а Канкрину это удалось – он сумел не отступить на практике от верного принципа. В следующих главах мы увидим, какие это дало результаты.

“Гурьевская каша”. – Назначение Канкрина министром финансов. – Переполох, вызванный этим назначением в великосветской среде. – Как Канкрин работал. – Блестящие результаты его деятельности. – Протекционизм Канкрина

Канкрин в качестве министра финансов наследовал графу Гурьеву. Это было очень тяжелое наследство, от которого все отказывались, потому что бремя долгов было чрезмерно, а государственные доходы упали и представлялись крайне ненадежными: даже главная статья дохода, вино, перестало обогащать государственную казну.

Граф Гурьев никогда самостоятельно не управлял финансами России, да и не мог ими управлять, потому что не был к этому делу подготовлен и потому что в нем отсутствовало то, что составляло главную силу Канкрина: проницательный ум, характер. Трудно себе даже представить, как этот бывший гвардейский офицер, обязанный своим служебным повышением исключительно матримониальным делам и умению угождать людям, – этот bon vivant[7], этот человек, прославившийся изобретением гурьевской каши, мог попасть в министры финансов в такое время, когда во главе управления стоял Сперанский, и еще труднее понять, как он мог в течение тринадцати лет продержаться у власти. Кажется, ему это удалось только благодаря тому, что он щедро раздавал деньги тем, кто заручался влиянием при помощи разных интриг и козней. Пока Сперанский был во власти, он сам управлял финансами: ему нужен был не столько самостоятельный, сколько исполнительный деятель, а угождать Гурьев умел. В этом отношении Сперанский совершил ту же ошибку, которая была совершена и самим Канкриным: он рассчитывал только на свои силы и не заботился о том, чтобы доверить ту или другую отрасль управления помощникам, которые могли бы успешно вести дело после него. Кратковременное управление Сперанского финансами при содействии Гурьева ознаменовалось известным манифестом 1810 года, свидетельствующим о блестящих дарованиях и светлых намерениях незабвенного нашего государственного деятеля. На основании финансовой программы Сперанского бумажные деньги, то есть ассигнации, признавались государственным долгом; правительство обязывалось не прибегать к дальнейшим выпускам, все государственные суммы были признаны собственностью казначейства, никакой доход, обыкновенный или чрезвычайный, не мог быть произведен без предварительного одобрения государственного совета, а с 1811 года государственная смета должна была публиковаться во всеобщее сведение.

Падение Сперанского и в особенности Отечественная война превратили этот манифест в простой клочок бумаги. Как только Сперанский впал в немилость, Гурьев, понятно, начал действовать самостоятельно, но, будучи совершенно неподготовлен к этому, вскоре стал опять посылать на просмотр Сперанского важнейшие из финансовых мероприятий. Управлять же делами издалека было, конечно, невозможно. Тем не менее, влияние Сперанского выразилось в том факте, что часть долгов, заключенных нами во времена Гурьева, пошла на погашение беспроцентного государственного долга, то есть на сожжение ассигнаций. Но и эта мера, хотя и вполне правильная с теоретической точки зрения, не могла дать благих результатов, потому что государственные доходы были истощены не только громадным бедствием, обрушившимся на Россию, но и тою угодливостью, которую проявлял Гурьев по отношению к разным влиятельным лицам. Эта угодливость в конце концов и послужила причиною его падения. Обнищание, бедствия населения Белоруссии послужили, как мы видели, внешним поводом к составлению Канкриным записки об освобождении крестьян; Гурьев же удержал значительную часть ассигнованной правительством для оказания помощи голодавшему белорусскому населению суммы в размере 1,8 млн. рублей, отговариваясь неимением средств, и в то же время предложил ассигновать 700 тысяч рублей на покупку казной разоренного имения одного тогдашнего вельможи.

Это было каплей, переполнившей чашу. Гурьев должен был сойти со сцены, и его великосветский салон сразу опустел; о нем забыли, но результаты его финансовой деятельности были налицо.

Все отрасли государственного хозяйства находились в полном расстройстве. Расходы все увеличивались, доходы сокращались. Дефицит равнялся иногда седьмой части всех доходов, а в самые благоприятные годы составлял четырнадцатую часть всех поступлений. Мануфактурная промышленность не развивалась, а, напротив, с каждым годом падала: хлеб был очень дешев, и сельские хозяева терпели вследствие этого большие убытки; торговые обороты внутри страны были ничтожны; обороты внешней торговли, несмотря на восторжествование фритредерских[8] начал, упали со 130 до 92 млн. Вместе с тем произошел значительный отлив металлических денег за границу. Ценность нашего ассигнационного рубля упалауже раньше до 25 коп. Вследствие этого не было никакой прочной денежной единицы: бумажные деньги и медная монета постоянно колебались в цене.

Но главное – у казны не было денег. Вот что писал один из членов финансового комитета, барон Кампенгаузен, графу Аракчееву в 1822 году: “Был опять комитет финансовый. Министр финансов изложил новые надобности и нужды и что остатки на весь год, предназначенные для экстренных расходов, в первых уже месяцах с излишеством израсходованы”.

Положение дел становилось очевидно критическим. Надо было во что бы то ни стало выйти из него. Высшими сферами овладело сильное беспокойство. Ни граф Гурьев, ни финансовый комитет не знали, как выйти из затруднений. Тут вдруг вспомнили о Канкрине, – вспомнили как-то неожиданно, но настойчиво. Кто первый произнес его имя – неизвестно: одни говорят о Сперанском, другие называют графа Аракчеева. Но как бы то ни было, раз имя его было произнесено, оно уже не выходило из ума. В правительственных сферах Канкрин был признан своего рода спасителем, то есть единственным человеком, который в состоянии расхлебать “гурьевскую кашу”.