Ваш Н. Лесков.

26 сентября 1890 г., Петербург.

Уважаемый друг Александр Константинович!

Из готовых и несколько сомнительных вещей у меня есть одна, наименее сомнительная, тщательно сделанная «Сказка о большом Доброхоте». Я ее уже много «присмирял», и присмирил до того, что более уже нельзя. Теперь, мне кажется, она может пройти. Ее я Вам и позволяю себе предложить, с тем условием, чтобы Сергей Емельянович распорядился ее набрать, прислал бы мне корректуру и, по выправке мною корректуры, сделал бы для меня два оттиска, а затем особый оттиск послал бы к цензору: но ни в каком случае не посылал бы ему рукопись, десять раз переписанную и опять сильно поправленную. Я полагаю, что Вы и Сергей Емельянович признаете это мое желание справедливым и удобоисполнимым. Обо всем остальном, вероятно, успеем поговорить после того, когда нам станет известно, что сделает цензор.

Искренно Вас уважающий и любящий

Н. Лесков.

P. S. За рукописью можете прислать, когда Вам угодно, – но только лучше, чтобы она была у меня под рукою до тех пор, пока С. Е. найдет благовременным ее набирать. Пока она у меня, я все-таки от времени до времени к ней возвращаюсь. Она написана довольно трудною манерою и требует ухода в стилистическом отношении.

12 октября 1890 г., Петербург.

Достоуважаемый Дмитрий Николаевич!

Я получил Ваше письмо о «некоторых словах» и о цензорах, к которым питал и питаю глубокое и искреннее презрение, и говорить о них избегаю. Московские издания, однако, часто приводят меня в соприкосновения, которые мне всегда крайне неприятны. «Слов» нецензурных в сказке моей нет, но, может быть, есть мысли, которые не понравятся той или другой цензурной бестии, – этого я не знаю, но на изменение мыслей согласиться не могу. Письмо Ваше, к сожалению, очень лаконично и неясно показывает дело. На вопрос в такой форме я отвечать Вам не могу. Потрудитесь приказать сделать набор и пришлите мне два экземпляра – один чистый, сделанный полностью с рукописи, а другой с обозначением тех изменений или выпусков, которые Вы пожелаете сделать по требованиям цензурных чиновников. Тогда я буду ясно понимать, о чем идет дело, и тотчас же ясно Вам отвечу, и между нами не будет места ни для каких недоразумений. Без этого же я не могу дать Вам ответа и усердно прошу Вас прислать мне набор; сделанный полностию с рукописи. О том, что неотразимо, – я, разумеется, спорить не стану.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

23 октября 1880 г., Петербург.

Достоуважаемый Дмитрий Николаевич!

Я писал Вам, что не получил второго оттиска сказки. На другой день оттиск этот был получен, и я прошу извинить меня, что побеспокоил Вас неосновательно.

Сегодня отправил Вам заказною бандеролью выправленную корректуру. Она довольно помарана, и Вы мне это не вмените в вину… Я никак не могу воздержать себя от поправок и переделок, пока к тому есть какая-нибудь возможность, а типографский набор почему-то всегда обладает свойством обнаруживать в произведении такие недостатки, которых не замечаешь в рукописи, хотя бы и много раз переписанной. Сказка наша теперь, мне кажется, выиграла в своих литературных качествах, и оттиск, который у меня остался, теперь мне уже не удовлетворяет, и я усердно прошу Вас приказать прислать мне один оттиск сказки по исправлении присланной мною сегодня корректуры. Это уже не для поправок, а для меня самого. Пожалуйста, исполните эту мою просьбу.

Теперь о «Нэтэте», которую мне затерзал Маркс. Ему очень нравится название и фабула, удобная для иллюстрации, и он настойчиво просит снестись с Вами и предложить Вам другую работу вместо «Оскорбленной Нэтэты», а эту дать ему. Я не могу этого сделать без Вашего согласия, так как «Нэтэта» Вам обещана, но Маркс думает, что он может это уладить сношением с Вами через В. П. Клюшникова. Я не знаю, что в этом направлении сделано или еще будет сделано, но, с своей стороны, считаю данное Вам слово для себя обязательным и об этом на всякий случай Вам сообщаю. При этом «Нэтэты» все еще пока нет, а у меня есть вещь готовая и тоже не лишенная художеств<енного> букета, но современная и немножко «направленная» (антиханжеская). Для журнала, по-моему, это лучше небольшого, чисто художествен<ного> очерка. «Злоба дня» всегда найдет более отклика в сердцах читателей, которым ладон и кадило очень начадило. Однако то, о чем я пишу, может быть и не совсем под стать Вашему журналу, а может быть, я и ошибаюсь. Только не подумайте, пожалуйста, что я способен «позволить сманить себя». Если Вы не хотите отступиться от «Нэтэты», то я об этом и говорить не буду.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

P. S. Моя готовая повесть называется «Полунощники» и имеет около 8 листов, – разделять ее нельзя, то есть неудобно.

31 октября 1890 г., Петербург.

Простите мне, старый друг, неосмысленную фразу в спешно написанной к Вам записочке. Конечно, не думаю же я, что, кроме разговора об издании, мне с Вами и говорить не о чем! Это вышло от поспешности и от радости, что насчет издания уже не может быть тягостных для меня переговоров… Я этим досыта намучился и настрадался. Теперь я спокоен и рад, потому что дело себя оправдало и я снова никому не должен. А потому и простите мою обмолвку.

Благодарю Вас за желание меня видеть и зайду к Вам на сих днях. Я Вас видел в магазине, но видел, как Илья видел Егову, – «задняя» Ваша, когда Вы уходили к Зандроку; а мешать Вашему разговору с Н. Ф. – не хотел. Ходите хорошо – бодро, не только шибче меня, но даже бойчее Авсеенки, который должен служить всем нам на зависть, ибо до сих пор еще «бегается»… Молодчина! Здоровье мое не восстановилось, но немножко поправилось, а главное – я привык к болезни, которая возвышает меня в своем роде до сходства с Грозным. Смеялись над Ал. Толстым, что он заставлял Годунова убить Грозного на сцене взглядом, а со мною это возможно в действительности. Я живу – читаю и даже пишу, но малейшее потрясение – депеша, незнакомое письмо, недовольный взгляд – тотчас же вызывают в аорте мучительнейшие боли, от которых надо лежать и стонать… Так и живу и пишу кое-что, всегда под сомнением: можно это или не можно? Скоро буду женить сына… Он у меня малый хороший, хоть и подурачился. Берет девушку добрую, скромную, хорошо воспитанную и с собственным куском хлеба про черный день. – Рановато немножко – ему 24, а ей 18, – но ждать не хотят, ну и бог с ними: пусть женятся!

Ваш Н. Лесков.

P. S. Орлову вчера же написал, чтобы он сам изъяснил Вам все, что касается Паскаля. Это короче и лучше; а то еще чего-нибудь напутаешь.

2 ноября 1890 г., Петербург.

В статье о сожигании трупов (сегодня) несколько раз употреблено слово «поднос» – в смысле совсем не соответственном, тогда как в русском языке есть для этого снаряда два очень точные и ясно определяющие слова: 1) сковорода и 2) противень (то есть сопротивляющийся огню). Последнее было бы особенно уместно и ясно. У него (то есть у снаряда) и вид-то кухонного противня, а не подноса.

23 ноября 1890 г., Петербург.

«Поумнел» положительно очень хорошая вещь. Побольше бы такой беллетристики. Честь и хвала Боборыкину: умно, положительно чрезвычайно интересно и весьма полезно. Недостаточки если, и есть, то их надо искать и придираться. Я очень утешен этим литературным явлением. «Тартарен» этот мне не нравится. Это что-то на дыбе тянутое и мученое. Козлов молодцом со своим переводом. В рецензиях есть хорошие «хватки», как, например, об Агриппине.