Броуди обнял ее. Его рот был сжат в суровую линию.

– Нет. Мне бы следовало именно так и поступить, но я не смог.

– Но тогда…

– Я хотел написать записку Перлману. Всего несколько слов на прощание, просто в знак благодарности. Я не мог уйти, не повидав тебя.

– Ладно, – вздохнула Анна, снова обнимая его и мысленно дав себе зарок продержаться до конца без слез, чего бы ей это ни стоило.

Глядя в сад поверх ее головы, Броуди принялся тихонько гладить ее по волосам. За окном сеял мелкий, уже вполне осенний дождь.

– Ты во мне разочарована из-за того, что я убегаю?

Анна посмотрела на него в недоумении.

– Я же дал им слово, что вернусь обратно в Бристоль, когда все закончится. А теперь…

– Чтобы тебя опять упрятали в тюрьму? Нет-нет, я даже думать об этом не хочу!

– Но я же обещал!

– Но ведь ты невиновен! Где же справедливость? Сделка с самого начала была нечестной. Они не имеют никакого права тебя принуждать. Им даже упрекнуть тебя не в чем! Они сами совершили ошибку, и ты не обязан за нее расплачиваться.

Броуди облегченно вздохнул и крепко обнял ее: он боялся, что она сочтет его нечестным. Но он не желал отправляться в тюрьму за то, чего не совершал, и даже подумать не мог о том, чтобы всю жизнь просидеть в камере, зная, что где-то совсем неподалеку живет Анна. Это была бы слишком большая жертва, о каких бы высоких принципах ни шла речь.

Он сжал ее холодные руки.

– А теперь послушай меня внимательно. Как только я уеду, ты должна немедленно известить Дитца. Немедленно, поняла?

– Нет, Джон, тебе понадобится время. Мне бы следовало выждать хоть один день…

– Мне не понадобится время. Извести его сразу же, тогда он поверит, что ты ничего не знала заранее. Не спорь! – воскликнул он, крепко сжимая ее руки. – Между прочим, это ему понадобится время, чтобы придумать, как объяснить мою смерть. Вернее, смерть Ника. Наверняка он предпочтет сказать, что это случилось вне дома, без свидетелей, не у тебя на глазах. Поэтому…

– Куда ты поедешь?

Броуди ласково погладил ее по щеке:

– Тебе лучше не знать.

Анна закрыла глаза:

– О господи!

– Дитц забросает тебя вопросами: тебе придется убедить его, что ты ничего не знаешь. Так будет лучше…

– Ты мне не скажешь?

Беспомощные слезы потекли по ее лицу, у нее не было даже сил их утирать.

– Ты мне напишешь?

Броуди покачал головой, и ее сердце наполнилось отчаянием.

– Я не могу, – прошептал он. – Это слишком опасно для тебя…

Анна зримо представила себе, как связывающая их нить натягивается и рвется, оставив их одинокими до скончания дней. Это было похоже на смерть. Его или ее. Их обоих.

– Не плачь, – умолял ее Броуди.

– Возьми меня с собой, – с безнадежным отчаянием шепнула Анна.

Он опять отрицательно покачал головой:

– Ну пожалуйста!

– Нет.

Анна отвернулась, но Броуди снова притянул ее к себе.

– Твое место здесь. Мне будет не так тяжело: у меня никогда не было своего дома. А у тебя здесь семья, работа, все твои друзья.

– Мне все это без…

– Если бы ты уехала со мной, та жизнь, которую я веду, пришлась бы тебе не по душе. Ты бы ее возненавидела, а…

– Неправда!

– …а в скором времени и меня тоже.

– Никогда!

– Послушай меня. Ты даже не представляешь, что такое бедность, потеря респектабельности…

– Респектабельности? – возмутилась Анна, как будто он упомянул нечто неприличное. – Плевать я хотела на респектабельность!

Его горькая усмешка разозлила ее еще больше.

– Да, плевать! Условности, правила приличия… Для меня они стали тюрьмой – страшнее той, из которой ты хочешь бежать. Прошу тебя, Джон, прошу тебя…

Ей были ненавистны униженные нотки в собственном голосе, но она ничего не могла с собой поделать.

– Нет, – твердо повторил он.

Анна с ненавистью толкнула его в грудь стиснутыми кулаками, потом обошла его кругом в бессильной ярости и обняла обеими руками.

Теперь слезы Броуди тоже вырвались наружу. Он крепко держал ее, ощущал ее живое тепло, биение ее сердца.

– Не важно, куда я поеду, потому что, где бы я ни был, я всегда буду с тобой, ты всегда будешь в моем сердце. Будь счастлива, Энни, проживи хорошую жизнь. Но будь осторожна: никому не позволяй себя обидеть.

Анна задыхалась от слез.

– Я всегда, всегда буду любить только тебя.

– Ты меня всему научила.

– Нет, это ты меня научил.

Все это было слишком тяжело. Они отступили друг от друга в один и тот же миг и повернулись на шум в дверях. Оказалось, что это горничная. Анна отвернулась, Броуди провел по лицу рукавом.

– К вам посетитель, сэр.

Он бессвязно выругался.

– Скорее всего это Нил: в очередной раз пришел просить денег в долг. Я уже дважды ему отказывал. Ничего, я с ним быстро разберусь и отправлю восвояси.

Однако горничная протянула ему тисненую визитную карточку, и, вместо того чтобы пройти мимо нее, Броуди побелел как полотно и замер на месте.

– Кто это? – спросила Анна, стискивая руки. Она опасалась худшего. Неужели пришел Дитц?

– Это мой отец.

Этот характерный звук они услыхали одновременно – тяжелое и медленное постукивание трости по деревянным половицам. На ковре оно стало глуше, потом вновь зазвучало на паркете. Все ближе и ближе. Анна подошла к Броуди и взяла его за руку. Заглянув ему в лицо, она ужаснулась.

– С тобой все в порядке?

Броуди даже не услышал вопроса. Все его чувства были сосредоточены на этом зловещем, неумолимо приближающемся звуке: тук… тук… тук… Вот он различил и походку: старческое шарканье ног. Скопившееся за всю жизнь ожесточение поднялось к горлу Броуди подобно желчи, но что-то еще более сильное, чем ненависть, застучало в потайную, наглухо запертую дверь у него в душе.

Гардины в гостиной были задернуты, стоял полумрак. Они лишь смутно различали сгорбленную фигуру, пока посетитель не пересек порог и не остановился на пятне от послеполуденного света, падавшего на пол библиотеки. Но даже после этого кружившие в воздухе пылинки не позволили им толком разглядеть силуэт и черты вошедшего. Анна бросила беспокойный взгляд на Броуди, потом оставила его и двинулась навстречу гостю с неуверенной улыбкой на губах.

– Милорд, – негромко произнесла она в виде приветствия.

Риджис Ганн, граф Бэттиском, оказался глубоким стариком – худым как щепка, с белоснежными волосами и тонкими, хрупкими костями. Он весь был согнут, сгорблен, скрючен ревматизмом. На острых скулах кожа была туго натянута, сквозь нее просвечивали кости, но дальше она спускалась вниз бесчисленными морщинками, образуя складки под подбородком на тощей птичьей шее. Узловатые, обезображенные болезнью пальцы сжимали черную трость, искривленные ноги вместе с тростью образовали шаткий треножник. Анна не решилась протягивать ему руку. Вместо этого она сделала реверанс и сразу поняла, что поступила правильно.

– Здравствуйте, – сказал граф. – Прошу меня простить за столь внезапное вторжение. Знаю, это непростительная грубость – явиться без предупреждения, но я…

Его голос пресекся: оставив всякие попытки поддерживать вежливый светский разговор с Анной, он устремил пронзительный взгляд на Броуди. Его тонкие, почти невидимые губы дважды раскрылись и закрылись без звука, прежде чем он сумел выговорить следующие слова.

– Николас? Это ты?

Броуди стиснул руки за спиной. С каменным лицом, не двинувшись с места, он ответил:

– Нет, я Джон. Ник умер.

Граф покачнулся, как от удара. Анна подхватила его под локоть, чтобы он устоял на месте. Бережно, медленно, шаг за шагом, она отвела его к кожаной кушетке и помогла сесть. Он зажал свою черную трость между колен и закрыл глаза. Его бескровное лицо цветом напоминало пчелиный воск. Тонкие, как пергамент, ноздри трепетали при каждом вздохе.

Анна бросила тревожный взгляд на Броуди. Его гранитная выдержка рушилась, он нерешительно направился к отцу. Его влекло чувство более сильное, чем озлобленность или обида двадцатилетней давности. Он опустился на кушетку рядом со старым графом. Анна смотрела на них, стараясь найти фамильное сходство. Вот оно: в глазах, хотя глаза отца выцвели от старости, в очертаниях высокого гордого лба. Тот же нос, те же скулы.