– Мне об этом ничего не известно. Ты правильно сделал, обратившись ко мне, – сказала она с уверенностью, которой на самом деле отнюдь не ощущала. – Какое-то объяснение непременно есть, но пока не стоит говорить об этом никому, даже Эйдину.

«Особенно Эйдину», – добавила она мысленно.

– Предоставь все мне, Стивен. Я сама этим займусь. – Но когда она попыталась пройти мимо него, он заступил ей дорогу.

– Ладно, я дам тебе несколько дней, поскольку это семейное дело.

– Что? – изумилась Анна.

– Потом я выступлю против тебя открыто. Я хочу получить у дяди Томаса доверенность на управление компанией и теперь могу кое-что для этого использовать.

Кровь отхлынула от щек Анны: она поняла, что если не покинет помещение сию же минуту, то лишится чувств.

– Ты никогда ее не получишь, и тебе нечего использовать!

Она проскользнула мимо него и стремительным шагом направилась к двери.

– Поберегись, Анна.

Уже держась за ручку двери, она обернулась назад:

– Мне нечего опасаться. Мой муж ничего плохого не сделал!

Стивен медленно и грозно покачал головой:

– Твой отец сделал глупость. Компания Журдена должна принадлежать Журденам.

Несмотря на все, что на нее обрушилось, Анна вздернула подбородок. Дымка горя, застилавшая ей глаза, на миг рассеялась, в ее взгляде сверкнул вызов. Фальшивая бравада сменилась подлинной решимостью.

– Я – Журден! – сказала она с гордостью.

* * *

Броуди вскинул ноги на крышку стола и откинулся на спинку кожаного кресла, поигрывая золотой цепочкой от часов. По привычке он отыскал глазами на столе фотографию Анны в овальной рамке. Ему казалось, что ее лицо, смотревшее на него с фотокарточки, придает видимость порядка заваленному бумагами, чертежами и письмами столу. На фотографии у нее было лицо классной дамы – строгое, серьезное, с решительным подбородком и плотно сжатыми губами. Но всякий раз при взгляде на это лицо его охватывала волна нежности, сердце у него начинало таять, а губы невольно растягивались в улыбке.

Рядом с фотографией лежало стеклянное пресс-папье, которое она ему подарила несколько дней назад. Большое, тяжелое, оно занимало много места на столе, но Броуди и мысли не допускал о том, чтобы его убрать.

Увеличенная толстым стеклом фигурка внутри шара представляла собой матроса в полной походной форме – резиновые сапоги, штормовая клеенчатая роба, капюшон, – сжимавшего в руках колесо штурвала. Если перевернуть пресс-папье вверх дном, в стеклянной сфере начинал кружиться густой снег. У матроса было свирепое, словно высеченное из камня лицо, черные волосы прилипли ко лбу, в сильных зубах зажата трубка. И, кроме того, у него были синие глаза. Анна сказала, что это делает его похожим на самого Броуди.

Джон улыбнулся, слегка стукнул по стеклянному шару башмаком и закрыл глаза. Она обрадуется, когда узнает, что произошло в этот день, обрадуется, пожалуй, не меньше, чем он сам, хотя объяснить ей истинную причину его торжества будет затруднительно. Гарри Старк и Уилл Рэндом, начальники соответственно формовочного и такелажного цехов, только что предложили ему свою рекомендацию для вступления в мужской клуб и в ливерпульское хоровое общество. Если бы они прислали целый гражданский комитет, чтобы презентовать ему мешок золота, он и тогда не был бы так горд и счастлив, как сейчас.

Глубина удовлетворения, которое он испытывал, поразила его и кое-что приоткрыла ему в себе самом. Джон был простым матросом, без дома, без семьи; ему и в голову не приходило, что он может стать уважаемым членом общества. Цель была настолько далека и недостижима, что он о ней даже не мечтал. До того, как кто-то убил Мэри, а его самого взяли под арест, Броуди считал себя человеком, довольным жизнью. Ему нравилось плавать на кораблях. Теперь он готов был признать, что его тяготило одиночество.

Моряк легко заводит друзей, но и теряет их столь же легко; по окончании очередного путешествия он нанимается на новый корабль, а там уже новый капитан, новая команда. Броуди чувствовал себя не вполне своим даже среди тех немногих настоящих друзей, которых ему удалось сохранить. Теперь он ясно видел то, в чем до сих пор себе не признавался: тот образ жизни, который он для себя избрал, на самом деле его не устраивал.

Зато нынешняя жизнь устраивала его вполне. Много раз за последнее время Броуди забывал, что должен играть роль, и оставался просто самим собой. Новая работа оказалась захватывающе интересной. И сейчас, когда уважаемые представители среднего сословия, столпы ливерпульского общества, предложили ему присоединиться к их тесному и замкнутому мужскому кружку, он мог смело сказать, что у него есть все. За исключением разве что стабильного положения.

Увы, ни о какой стабильности даже мечтать не приходилось. За неимением будущего Броуди довольствовался настоящим, потому у него не было выбора: день сегодняшний – вот все, что дала ему судьба. Он не питал иллюзий и заранее не сомневался, что нанятые Анной детективы ничего не найдут. Скоро, очень скоро ему придется уехать. За два месяца он ни на шаг не приблизился к разоблачению таинственного, сообщника Николаса в компании Журдена, и если бы две недели назад кто-то не предпринял попытки его утопить, Дитц наверняка уже упрятал бы его обратно в тюрьму.

Но Джон уже знал, что в тюрьму не вернется. Ни за что на свете, чего бы ему это ни стоило. Ему потребовалось время, чтобы основательно изучить самого себя, однако теперь он понял, что скорее предпочтет болтаться в петле, чем просидеть под замком до конца своих дней. Кроме того, он больше не считал себя обязанным держать слово, данное перед выходом из тюрьмы. Дитц и другие чиновники, вынудившие его взять на себя обещание, что он не попытается бежать, полагали, что имеют дело с убийцей. Но Броуди не совершал убийства: обещание вырвали у него под давлением. Он не собирался покорно следовать, куда пошлют.

Нечего и говорить, жизнь в изгнании его тоже не прельщала. Разве это не то же самое, что своего рода тюрьма? Особенно теперь, когда ему было что терять, помимо свободы: дом, друзей, любимую работу. Анну.

Ах, Энни, Энни! Ему бы следовало прийти в отчаяние, но он не мог. Он был слишком счастлив.

Броуди не расслышал, как открылась дверь. Прошла минута, и что-то неуловимое в воздухе заставило его открыть глаза и поднять голову.

– Вид у тебя… довольный.

Он улыбнулся ленивой, довольной улыбкой.

– Мне есть чему радоваться. Особенно сейчас. – С этими словами он протянул ей руку, но Анна, должно быть, не заметила. Она очень тщательно закрыла за собой дверь и прошла через всю комнату к окну, выходившему во двор. Джон следил за ней молча, очарованный игрой света, косыми лучами проникавшего сквозь жалюзи, на ее лице. Однако затянувшееся молчание постепенно стало казаться ему все более напряженным и неестественным.

– Что-нибудь не так?

Анна медленно повернулась к нему:

– Я вижу, ты надел часы своего брата. Он удивленно взглянул на красивую цепочку у себя на поясе. Эти часы ему дал О’Данн. Броуди носил их и раньше; неужели она до сих пор не замечала?

– Что случилось, Энни?

Она не ответила.

Джон встал и пошел к ней навстречу; с каждым его шагом ее глаза раскрывались все шире. Анна всегда казалась ему красавицей, у него сердце радовалось при виде ее, но сейчас он вдруг заметил, как она бледна. Подойдя вплотную, он взял ее за руку. Ее пальцы были холодны как лед, но стиснули его собственную руку с поразившей его неистовой силой. А потом Анна вырвалась и отошла от него.

Джон, нахмурившись, проводил глазами ее прямую спину. Она остановилась у стола и нервными, угловатыми движениями начала перебирать разбросанные по крышке бумаги.

– Я обсудил с Доуэрти трудности, возникшие у нас с балластом, о которых ты мне говорила, – начал он, лишь бы что-нибудь сказать. – Они использовали гальку, поднятую со дна залива у Кальяо <Город-порт в Перу.>, а она такая острая, что при качке выламывается из самых крепких ящиков и раскатывается по всему кораблю. Доуэрти говорит…