Да, игра на пару с Майклом требовала изрядного терпения, в чем Сидни убедилась собственными глазами, следя за игроками со скамейки. К счастью, Филип явно испытывал к нему искреннюю привязанность. Между ними сложились странные отношения, решила Сидни. Со стороны казалось, что каждый из них по очереди разыгрывает роль старшего брата. Филип был, разумеется, более осведомлен и опытен в житейских делах, зато Майкл, несмотря на всю свою наивность, отличался большей мудростью и зрелостью характера. Каждый мог предложить другому что-то недостающее, и хотя между ними не было ничего общего, это ничуть не мешало их неожиданной дружбе.

– Я принесла воду со льдом, – крикнула им Сидни. Майкл направился к ней, но остановился, когда Филип решительно заявил:

– Ни с места, пока не закончим этот сет. Твоя подача, Макнейл, и, если ты не перебросишь мяч через сетку на мое поле, богом клянусь, я разобью ракетку о твою голову.

Майкл округлил глаза, показывая, что напуган до смерти. Сидни не удержалась и прыснула со смеху.

– Есть, сэр, – ответил он и отсалютовал, взяв под несуществующий козырек. Этой дурацкой шутке его научил Сэм.

Потом он подбросил мяч высоко над головой и опять послал его в аут.

В крокет у него получалось лучше. Кроме того, он научился плавать: Филип ему помог. Он больше не нуждался в помощи Сидни при чтении, но она по-прежнему давала ему письменные задания и с прежним жадным нетерпением прочитывала каждое новое сочинение.

И еще он рисовал совершенно невероятные картины. Подарив ему акварельные краски, она как будто выпустила его из клетки на свободу. Иногда его картины напоминали картины импрессионистов, но они бывали и грубоватыми, сочными, живыми, удивительно реалистичными.

После долгих лет, проведенных в одиночестве, Майкл многое мог бы рассказать, и ему легче было выражать себя в картинах, чем в словах. Знаменательно, что одним из самых ранних его воспоминаний стал образ матери, рисующей картину. Вот что следовало бы изучать отцу, вдруг поняла Сидни. Разве этот случай не доказывает, что воздействие наследственности сильнее, чем влияние окружающей среды?

Жаркое солнце стояло прямо над головой; Сидни передвинулась на скамейке и опустила широкие поля шляпы, чтобы закрыть лицо. Глядя на Майкла, Сидни опять начала вспоминать ту ночь на берегу озера, когда он так нежно прикасался к ней. В ее памяти этот случай возвышался подобно горной вершине посреди равнины: ни одной подробности она не упустила и не забыла. Это было так же потрясающе и незабываемо, как ее первый поцелуй и даже – хотя она чувствовала себя изменницей – как первый раз, когда она занималась любовью со Спенсером.

Если уж говорить чистую правду, в тот первый раз – в свою брачную ночь – она испытала разочарование, хотя только недавно сумела признаться в этом самой себе. Она ждала от Спенсера страсти – того, чего ей так не хватало за годы их уютной, теплой, крепкой дружбы, длившейся всю жизнь. Ей хотелось надеяться, что супружеская близость каким-то чудом восполнит досадный пробел. Чуда не произошло, но у Сидни так и не хватило смелости признаться в этом мужу. И теперь ей не суждено было узнать, ощущал ли Спенсер то же самое. Может быть, ему тоже требовалось нечто большее, но он не знал, как об этом попросить?

Они оба были тогда очень молоды, к тому же им мешала деликатность положения, принятые в обществе условности и какая-то странная стеснительность – тяжкое последствие воспитания, полагала Сидни. Да и могло ли быть иначе? Они были не любовниками, а скорее братом и сестрой. В конце концов она убедила себя в том, что спокойная жизнь и чувство товарищества важнее мимолетного и ненадежного огня плотского желания. Возможно, так оно и было на самом деле, но теперь ей стало ясно, что она принесла свои мечты в жертву компромиссу и скрыла правду даже от себя самой. Ей было мало того, что она получила. Ей требовалось нечто большее.

Тетя Эстелла хотела, чтобы она снова вышла замуж, , на этот раз за Линкольна Тэрнбулла. Сидни ничего не имела против Линкольна. Да и что бы она могла возразить? Он был славным парнем. Она знала его всю жизнь, как и Спенсера; он даже был гостем у них на свадьбе. Высокий, спортивный, он был даже недурен собой, если, конечно, кому-то нравились грубоватые, коренастые, задиристые мужчины. Сидни запросто могла бы себе представить, как Линкольн ее обнимает. Наверное, с ним она могла бы испытать страсть. Но ей не хотелось ощущать на себе его крупные грубые руки. Ей нужен был только Майкл, в этом она призналась самой себе с искренним изумлением.

Неужели он читает ее мысли? Затянувшийся последний сет еще не кончился, но в эту самую минуту он бросил Филипа прямо посреди подачи и пробежал через весь корт, направляясь к ней. Филип бросил ему вслед какое-то шутливое ругательство. Потный, запыхавшийся Майкл улыбнулся ей, не говоря ни слова. Ему и не надо было ничего говорить: все его мысли и чувства светились в живом горячем взгляде, который он устремил на Сидни. У нее закружилась голова, а ноги вдруг сделались ватными.

– Я принесла воды. Поставила в тени. Вон там, – смущенно пробормотала Сидни, отвернувшись.

– Спасибо за заботу.

Майкл нашел под скамейкой оплетенную в ивовые прутья бутылку и вытащил пробку. Сидни исподтишка следила за ним глазами, пока он, запрокинув голову, пил крупными глотками. Жилы у него на шее выступили и натянулись, кадык поднимался и опускался с каждым глотком. На белой рубашке без воротничка темнели пятна пота, она прилипла к спине. А спереди рубашка была наполовину расстегнута, и Сидни видела черные волосы у него на груди, блестящие и живые. На его загорелых руках рельефно выделялись мускулы, старые брюки Филипа плотно облегали бедра… Ее неторопливый зачарованный осмотр внезапно прервался: она впервые заметила, что Майкл не обут.

– Разве у тебя ноги не болят?

– Почему они должны болеть?

Что это такое – легкий, едва заметный налет в его речи? Его даже нельзя было назвать акцентом, и все же… – Потому что ты бегаешь босиком по земле… Мне казалось, что земля слишком груба… Тебе должно быть больно…

– Нет, – улыбнулся он, как будто она сказала что-то смешное. – Мне тяжело ходить в ботинках. Очень неудобно. Сидни улыбнулась.

– Вот оно что! Мне бы следовало догадаться.

– Сегодня утром я нарисовал твой портрет. По памяти – не глядя на тебя.

– Значит, не с натуры. Так это называется – «рисовать с натуры».

– Не с натуры. Я иногда начинаю рисовать что-нибудь, а потом оказывается, что это все равно ты. Облака над озером или ночные деревья – они превращаются в тебя. Все время так получается.

Настойчивость вознаграждается. То же самое можно было сказать о нежных словах и прочувствованных, из глубины души идущих комплиментах.

Сидни беспомощно покачала головой, не зная, что ответить.

– Сегодня утром я пытался нарисовать, как солнце светит тебе в лицо, но у меня ничего не вышло. У меня нет нужных красок для твоих волос. И для твоих губ. Может, таких красок и вовсе нет нигде, только в твоем лице. Оно бесподобно.

– О, Майкл, – тихо вздохнула она. – Майкл, ты, кажется, хочешь меня обольстить.

– Обольстить? Что это значит?

Он произнес это слово нараспев: в его устах оно прозвучало восхитительно и сладко.

Майкл улыбнулся. Сидни поняла, что о смысле незнакомого слова он догадался по ситуации. «Самые крупные, самые вкусные червяки», – ни с того, ни с сего мелькнуло у нее в голове. Да, сердце птички уже готово было растаять.

Через плечо Майкла Сидни увидела, как Филип в последний раз послал подачу к задней стенке, а затем бегом направился к ним. Она откашлялась, стараясь предупредить Майкла, что они не одни.

– Ты проиграл, – проворчал Филип, выхватив бутылку из рук Майкла. – Шесть-ноль, шесть-ноль, штрафное очко.

Майкл усмехнулся:

– Зато я бью выше, чем ты. И дальше.

– Очень ценное качество для метателя диска. Филип откинул голосы назад и вытер пот со лба. Какие они оба красавцы, – удивилась про себя Сидни. Можно ли сказать об этом вслух? Она сказала бы, не задумываясь, если бы ее чувства к Майклу были менее личными. Нет, в таких обстоятельствах лучше промолчать.