В тот самый период времени Роберт Оуэн написал и издал первую из семи частей “Книги нового нравственного мира”, долженствующей заключать в себе изложение науки о природе человека. Такой книги доселе недоставало человечеству, и автор будет защищать ее против любого, кто сочтет своим долгом или найдет выгодным нападать на нее.
Издание этой книги сопровождалось появлением множества других произведений Оуэна о различных предметах: о религии, о браке, о личной собственности, о народном воспитании, о занятиях работников.
Вот вкратце изложение того, что сделано Оуэном для состарившегося, одряхлевшего мира. Но это ничего не значит в сравнении с тем, что задумано им для того, чтобы исторгнуть человека из нищеты, раздоров, унижений, пороков и бедствий.
Теперь одно слово насчет моего представления ее величеству королеве. Я спрашиваю, кому из нас троих всего более чести принесло это свидание? Тому ли старику семидесяти лет, который более полувека искал приобретения редкой между людьми мудрости с одною целью – приложить ее к облегчению бедствий несчастных и который, в видах осуществления своих планов, позволил даже нарядить себя как обезьяну и склонил колено перед молодой девицей, – прекрасной, конечно, но вовсе не опытной? Или министру, который заставил этого старика подвергнуться подобным формам этикета и потом в речи, полной нелепостей, почти отрекся от всего этого дела, которого был двигателем и которое некогда, может быть, будет считаться лучшим и важнейшим делом его правления? Или наконец – этой молодой девушке, пред которой преклонял колени семидесятилетний старец?..
Двадцать два года тому назад в адресе моем, представленном через лорда Кэстельри европейским монархам, собравшимся на Аахенском конгрессе, я объявил, что в моих проектах и действиях я совершенно чужд всякого желания каких-нибудь почестей и привилегий.
Однако же глава нынешней оппозиции в палате депутатов счел важным преступлением мое представление ее величеству и воспользовался им как оружием против министра, который это дело устроил.
Неужели нынешний сэр Роберт Пиль мог поднять подобный вопрос вполне серьезно и не краснея?
Разве позабыл он, что старый Роберт Пиль, отец его, в продолжение многих лет был в наилучших отношениях со мной и считал полезным добиться перед палатою депутатов осуществления моих идей и принятия, хотя и со множеством искажений, моего билля о работе детей на фабриках?
Старый Роберт Пиль был человек практический, старавшийся найти себе опору не в пустых словах, а в предметах существенно-полезных и плодотворных. Он был опытный человек, серьезно и добросовестно взвешивавший и обсуждавший мысли, которые представлялись его рассмотрению. Я спрашиваю теперь у почтенного предводителя отчаянной оппозиции, восставшей теперь в палате депутатов, – помнит ли он мой визит достоуважаемому отцу его, сделанный перед одним из моих путешествий в Соединенные Штаты, в то время, когда он, нынешний сэр Роберт Пиль, член кабинета лорда Ливерпуля, находился в фамильном своем имении, в Дрейтан-Холле? Если он не забыл этого, то должен вспомнить и то, что я тогда привозил с собою около двухсот планов и рисунков, относящихся к моей системе. Они предназначались для президента Соединенных Штатов, в комнатах которого и были потом выставлены и может быть и теперь еще находятся. Сэр Роберт Пиль-отец посвятил много часов рассмотрению этой единственной в мире коллекции, в которой я указывал средства совершенно переделать внешние обстоятельства, определяющие характер человека, и открыть перед будущими поколениями возможность гораздо более благородного употребления сил и гораздо обильнейший источник наслаждений. Долго разбирал и изучал он предмет в самой его сущности, средства осуществления, научные данные, которыми определялась общая гармония и великое значение всей совокупности моей системы, причем после этого строгого рассмотрения он несколько минут оставался в безмолвном изумлении и затем произнес вот какие слова, замечательные по их глубине и справедливости: “М-р Оуэн, – сказал он мне, – во всем королевстве не найдется четырех человек, которых образование было бы достаточно обширно и разнообразно, чтобы оценить значение столь великих соображений; но если бы много было людей, которые могли бы понять вас так, как я, то они тотчас признали бы, что изменения, задуманные вами, могут произвести гораздо более, чем вы сами можете обещать”. Затем он прибавил: “Мой сын Роберт теперь здесь. По всей вероятности, он не поймет ваших соображений, потому что не имел еще случая заниматься изучением подобных предметов. Но оставайтесь у нас до завтра. Вы увидите его за обедом, и мы попробуем несколько затронуть его ум, раскрывши перед ним ваши проекты”. Я остался, исполняя просьбу достойного баронета, но мне и тогда нетрудно было заметить, что сэр Роберт Пиль нынешний вовсе не имел ни нужных сведений, ни опытности для того, чтобы, обнять предмет, бывший не по силам его разумению. Я свидетельствую мое глубокое уважение ко всей этой фамилии, но мне грустно видеть, до какой степени политические предубеждения искажают самые блестящие достоинства.
Что касается достопочтенного прелата Экзетерского и его речи, произнесенной на прошлой неделе в палате лордов, то я считаю себя вправе заключить, что ему еще нужно хорошенько уразуметь те заблуждения, безнравственности и хулы, против которых он гремел так продолжительно. Я убежден, что самый последний из многих тысяч мальчиков, учащихся в моих школах, объяснил бы все это гораздо удовлетворительнее и разумнее, нежели этот благородный лорд в полном собрании парламента.
Но серьезно размысливши обо всем этом, я пришел к тому, что сказал себе: “Почтенный виконт, государственный министр, почтенный предводитель оппозиции в Нижней палате и достопочтенный прелат Экзетерский имеют каждый свой характер, сложившийся особенным образом и насильственно увлекающий их, отчего их заблуждения становятся невольными, неизбежными и, следовательно, достойными сострадания, а не брани. Разумная любовь и религия, которые некоторым образом дремали во мне при чтении речей этих благородных господ, теперь вновь заговорили во мне со всей своей силой и чистотой. Поэтому я забываю и прощаю все, что они могли сказать. Мне кажется, что их старая общественная система не должна им внушить столь же прямодушной, искренней любви ко мне, и это обстоятельство еще более увеличивает мое сострадание к ним.
Облегчивши мое сердце от этих мелочей, я перехожу к размышлениям более серьезным и важным.
В английском парламенте предлагали подвергнуть преследованию некоторых из последователей разумной системы общества; правду сказать, – в этом было бы очень мало разумного.
Я – изобретатель, основатель и открытый проповедник этой системы и всех заблуждений, безнравственностей и хулений, которые она содержит, – если только можно найти в ней хоть тень чего-нибудь подобного.
Я один виновник, и следовательно, меня одного нужно – если это необходимо – преследовать и казнить за все те гадости, какие в ней могут скрываться. Я готов доказать первому министру короля, что разумная система в том виде, как я ее преподавал, вовсе не есть нелепость; главе оппозиции я готов доказать, что система эта возвещает истины чрезвычайно важные и полезные; наконец, епископу Экзетерскому я докажу, что разумная система, возвещенная мною миру, содержит несравненно менее вещей безнравственных и безрассудных, чем сколько было их во всех бесчисленных учениях, столь долго связывавших и унижавших человечество.
Если бы те, которые стоят во главе управления нашей страной, имели несколько мудрости, то, видя, что умы заняты этим предметом во всех странах мира, они выбрали бы людей образованных, опытных и практических, умеющих понимать само дело, а не одни слова, – и поручили бы им тщательно и всесторонне рассмотреть всю мою систему для того, чтобы получить точное и верное понятие об этом открытии, которое должно обеспечить счастье на земле не только настоящим, но и будущим поколениям.
