Мы ведь могли не спеша заготовить все необходимые припасы и дождаться людей, которые готовы были осваивать дикие края, а весной вернуться сюда целым караваном, чтобы начать расчищать землю и строить дома. А вместо того мы могли оказаться тут совершенно одни, в нескольких днях пути от ближайшего крошечного поселения европейцев. Одни в девственном лесу, наедине с суровой зимой.

У нас в сущности ничего и не было с собой в смысле инструментов или припасов, кроме топора, каким орудуют лесорубы, пары ножей, довольно большого котелка и жестяного листа, да еще моей маленькой медицинской сумки. А что, если вдруг произойдет какое-нибудь несчастье, а если Ян или Джейми заболеют, или пострадают на охоте, или при рубке деревьев? А если мы начнем тут помирать с голоду или от мороза? Да и почему Джейми был так уверен, что наши знакомые индейцы не имеют каких-нибудь особых намерений на наш счет? Я вовсе не была так оптимистично настроена; да и кроме знакомых, тут вполне могли появиться и другие индейцы, незнакомые.

В общем, я не просто боялась, я боялась черт знает как! Но, с другой стороны, я жила на свете достаточно долго, чтобы понимать: по большей части страхи бывают не такими уж страшными, во всяком случае, сами по себе. Если уж мы даже с медведем справились, и с краснокожими договорились…

Но поначалу я все же с некоторой тоской вспоминала Речную Излучину, горячую ванну и теплую постель, и вкусную еду три раза в день, и порядок, и чистоту… и чувство безопасности.

Однако я прекрасно понимала, почему Джейми не хочет извращаться туда; проживи он еще несколько месяцев за счет Джокасты, и он оказался бы связанным слишком большими обязательствами, и тогда стало бы гораздо труднее отказаться от ее соблазнительного предложения.

И еще Джейми осознавал — и осознавал это куда лучше чем я, — что Джокаста Камерон — урожденная Маккензи. Я достаточно была знакома с ее братьями, Дугалом и Колумом, чтобы испытывать серьезное беспокойство по поводу их наследственности; все эти Маккензи из Леоха не слишком-то легко отказывались от своих намерений, и определенно не брезговали никакими интригами ради достижения своих целей. А слепой паук может ничуть не хуже зрячего плести свою паутину, ведь ему достаточно для этого иметь лапы и ощущать клейкую нить.

Заодно у нас было немало причин держаться как можно дальше от мстительного сержанта Марчинсона, ведь он принадлежал к тому типу людей, которые подолгу копят свою злобу и ненависть.

И еще был Фархард Кэмпбелл, и огромная паутина, состоявшая из плантаторов и регуляторов, рабов и политиков… Да, я вполне понимала, почему Джейми так не хотелось возвращаться во всю эту путаницу взаимосвязей, тем более что он знал о том, что впереди маячит война. И в то же время я была абсолютно уверена, что на самом деле ни один из этих факторов ничуть не повлиял на его решение.

— Это ведь не потому, что ты просто не хочешь возвращаться в Речную Излучину? — спросила я его тогда, прижимаясь спиной к его ногам и чувствуя их тепло, как бы защищавшее меня от прохладного вечернего ветра. Еще не кончилось лето, позднее лето; воздух был переполнен ароматами прогретых солнцем листьев и ягод, но мы были высоко в горах, и ночи уже стали холодными.

Я почувствовала, как Джейми слегка содрогнулся от смеха, и его теплое дыхание коснулось моего уха.

— Это слишком просто, да?

— Да, очень просто. — Я повернулась в его руках и посмотрела на него в упор; между нашими лицами оставалось всего несколько дюймов. Глаза Джейми были темно-синими, точно такого же цвета, каким бывает по вечерам небо над вершинами гор.

— Сова! — сказала я.

Он удивленно рассмеялся, чуть отшатнулся и моргнул, хлопнув длинными каштановыми ресницами.

— Что?

— Проиграл, — сообщила я. — Это такая игра, называется «сова». Кто первый моргнул, тот проиграл.

— А! — Он осторожно взял меня пальцами за мочки ушей и притянул к себе, лоб ко лбу. — Значит, сова? У тебя глаза похожи вообще-то на совиные, ты замечала?

— Нет, — ответила я. — Не могу сказать, что замечала.

— Прозрачные и золотистые… и очень мудрые.

Я не моргнула.

— Но ты все-таки объясни, почему мы тут остались, — потребовала я.

Он тоже не моргнул, но я почувствовала, как под моей ладонью от глубокого вздоха поднялась его грудь.

— Как я могу тебе это объяснить? Это просто… потребность иметь свое место на земле, — мягко сказал он. — Потребность ощущать снег под ногами. Ощущать дыхание гор, вдыхать в них жизнь, как Господь вдохнул жизнь в Адама. Чувствовать под руками шероховатость скал, карабкаться на них, видеть с вершин долины, рассматривать растущие на камнях лишайники, впитывать в себя солнечный жар и порывы ветра… — Он умолк, потому что его дыхание иссякло, и он набрал полную грудь воздуха. Его пальцы сплелись на моем затылке, удерживая меня близко-близко… — Если я хочу жить, как настоящий мужчина, я должен жить в горах, — просто закончил Джейми. Теперь его глаза широко раскрылись, вопросительно всматриваясь в мои, ища понимания. — Ты мне доверяешь, Сасснек? — спросил он, прижимаясь носом к моему носу, но так ни разу и не моргнув. Я, впрочем, тоже держалась.

— Бери мою жизнь, — сказала я.

Я почувствовала, как он улыбнулся, почти касаясь меня губами.

— А как насчет твоего сердца?

— И оно тоже твое! — прошептала я, закрывая глаза и целуя его.

Вот так оно все и устроилось. Майерс вернулся в Кросскрик, чтобы передать Дункану инструкции Джейми, сообщить Джокасте, что мы пребываем в полном здравии и закупить как можно больше разных припасов на те жалкие гроши, что остались у нас. Если у него оставалось бы время до первого снегопада, он должен был вернуться в ближайшее время; если нет — нам следовало ожидать его только весной. Ян решил остаться; его помощь была необходима при постройке хижины, к тому же вдвоем мужчины могли добыть больше дичи.

«Хлеб наш насущный дай нам днесь, — думала я, продираясь сквозь усыпанные дождевыми каплями кусты, росшие вдоль ручья. — И не введи нас во искушение…»

Впрочем, никакие искушения нам пока что не грозили; к добру ли, к худу ли, но в ближайший год мы уж никак не могли попасть в Речную Излучину. Что же касается хлеба насущного, то пока что он сыпался на нас, как манна небесная; в это время года вокруг было полным-полно зрелых орехов, всяческих плодов и ягод, и я собирала про запас неутомимо, как какая-нибудь белка. И я надеялась, что и через два месяца, когда с деревьев облетит последний листок и ручей замерзнет, Господь все же будет слышать нас сквозь завывание зимнего ветра.

Воды ручья набухли от дождя, уровень поднялся больше чем на фут по сравнению со вчерашним днем. Я опустилась на колени, негромко кряхтя от попыток расслабить спину; сон на голой земле приводил к тому, что по утрам я всегда чувствовала себя скованной. Я плеснула холодной водой себе в лицо, прополоскала рот, напилась из пригоршни и еще раз окатила лицо водой, заставив кровь побежать быстрее; щеки и кончики пальцев стало слегка покалывать.

Когда я подняла голову, мокрая и довольная, я увидела двух красных оленей, пивших из заводи на другой стороне ручья, немного выше по течению. Я замерла, не дыша, чтобы не спугнуть их, но они, похоже, не слишком интересовались мной. В тени берез они казались такими же темно-синими, как камни и стволы деревьев, просто чуть более темные силуэты на фоне сумерек, — и тем не менее каждая линия их прекрасных тел вырисовывалась отчетливо и изысканно, как будто это был японский рисунок тушью.

А потом они вдруг исчезли. Я моргнула раз, другой… Я не видела, чтобы они повернулись или побежали, — и, несмотря на их ирреальную красоту, я ничуть не сомневалась, что действительно видела их, они мне не померещились; да к тому же я и теперь могла рассмотреть темные, влажные отпечатки их копыт в грязи на противоположном берегу. Но тем не менее они исчезли.