«Молитвами и мыслями вами. Да благословит Господь вашего сына патриотический подвиг».
Другую прислал из Петербурга великий князь Николай Михайлович. Телеграмма такая:
«Труп найден. Феликс покоен».
Мое участие в убийстве Распутина уже, стало быть, признанный факт.
Ирина рассказала, что в ночь на 30 декабря она проснулась, и было ей видение: Распутин по пояс, гигантского роста, в голубой рубашке с вышивкой. Миг – и призрак исчез.
Слух обо мне облетел всю округу, и повалили любопытные. Велено было, однако, никого не впускать.
Вскоре прибыл ко мне генеральный прокурор, ведший следствие. Свидание наше напоминало сцену из водевиля. Явится, думал я, важный чиновник, будет нападать на меня. А вбежал смущенный гость, разве что в объятия не кидался! За обедом он встал с бокалом шампанского в руке, сказал патриотическую речь и выпил за мое здоровье. Когда заговорили об охоте, отец спросил его, охотился ли он когда-нибудь. «Нет, – добросовестно отвечал чиновник, – никогда никого не убивал». И тут же, заметив свою бестактность, густо покраснел.
После обеда говорили мы наедине. Сперва он ходил вокруг да около, не зная, как приступить к делу. Я помог ему, объявив, что в Петербурге уже сказал, что имел, и более добавить мне нечего. Он вздохнул с облегчением и за всё время нашей дальнейшей двухчасовой беседы о Распутине не упомянул ни разу.
Жизнь в Ракитном была однообразна. Главное развлечение – сани. Мороз и солнце, дни стояли чудесные; катались мы в открытых санях и на морозе тридцатиградусном не мерзли. По вечерам – чтение вслух.
А из Петербурга приходили вести одна другой тревожней. Мир сошел с ума и погибал на глазах.
12 марта грянула революция. В Петербурге стрельба и пожары. Почти вся армия и полиция перешли на сторону революции. То же и казаки конвоя – цвет лейб-гвардии.
После долгих обсуждений с советами рабочих и солдатских депутатов образовали Временное правительство с князем Львовым во главе. Социалисты выдвинули Керенского министром юстиции.
В тот же день император отрекся от престола. Не желая покидать больного сына, царь передал престол брату, великому князю Михаилу. Текст царского манифеста известен, однако ж не могу не напомнить благородные его слова:
«Божиею милостию Мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, прочая, прочая. Объявляем всем верным Нашим подданным:
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага.
В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы.
Поэтому, в согласии с Государственной Думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть.
Не желая расстаться с любимом сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу.
Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.
Да поможет Господь Бог России!
Николай».
На другой день, 16 марта, великий князь Михаил отказался от восприятия верховной власти. Керенский принудил его подписать отказ и рассыпался в благодарностях.
Временное правительство милостиво «позволило» императору проститься с армией. Вдовствующая императрица в сопровождении тестя моего тотчас выехала из Киева в Могилев, где располагалась Ставка.
Николай II поднялся в вагон к матери и два часа оставался с ней один на один. О чем говорили они – неизвестно. Когда тесть мой, будучи позван, вошел, императрица рыдала без удержу. Император стоя курил.
Временное правительство подчинилось советам, требовавшим ареста монарха. Тогда же опубликован был пресловутый приказ №1, отменявший военную дисциплину, приветствия офицерам и т.д. Солдатам предлагалось организовывать советы и самим назначать угодных им командиров.
Это был конец русской армии. В иных частях уже убивали офицеров.
Три дня спустя императору позволили уехать в Царское к семье. Николай простился с матерью, как оказалось, навсегда. Зрелище было душераздирающе. В простой гимнастерке с Георгиевским крестом он поднялся к себе в вагон. Поезд его стоял напротив императрицыного. Императрица в слезах смотрела в окно вагона, крестя и благословляя сына. Из своего окна Николай махнул ей в последний раз, и поезд тронулся.
В Царском императора не встретил никто. Один князь В. Долгоруков проводил его до дворца.
В конце марта меня освободили, и мы вернулись в Петербург. Накануне отъезда отслужили в Ракитном молебен. В церковь стеклись крестьяне. Все плакали. «Как жить теперь будем? – твердили они. – Отняли у нас царя-батюшку!»
В Харькове мы сошли с поезда подкрепиться в привокзальном буфете. С трудом пробирались в сутолоке. Люди говорили друг другу «товарищ». Кто-то узнал меня, окликнул по имени. В толпе сделалось волнение. Нас окружили. Народ напирал со все сторон, стало нечем дышать. Нас приветствовали, хотя в любую минуту могли растерзать. Военные вызволили нас и довели до буфета. Толпа за нами. Пришлось закрыть двери столовой. От меня требовали речей. Я отказался, сказав, что не умею говорить на публике. Тут мы узнали, что прибыл поезд, в котором едет с Кавказа великий князь Николай Николаевич. Чтобы увидеть его, пришлось нам снова прорываться сквозь толпу, теперь уже приветствовавшую великого князя. Великий князь Николай расцеловал меня. «Наконец, – сказал он мне, – расправимся мы с врагами России!» Но поезд его отходил, и он попрощался. Вернувшись к себе в вагон, я встретил в коридоре певца Ольшевского. Объявил он, что едет из деревни, где лечил нервы. Вошел ко мне в купе, предложил спеть и запел. Вдруг остановился он, устремил на меня мутный взгляд. «Что смотрите так? – спросил он. – Петь не даете». Я, опешив, просил его продолжать, но петь он отказался, а понес вдруг околесину и даже перешел на крик. Прибежали соседи. Друг Ольшевского, ехавший вместе с ним, привел врача. Тот сделал ему успокаивающий укол. Всю ночь, однако, Ольшевский орал как резаный. Ко всему кошмару недоставало, разумеется, только умалишенного.
Петербург, как показалось нам, сильно переменился. На улицах разор. Люди все почти с красными кокардами. Даже шофер наш, поехав за нами на вокзал, из осторожности нацепил красный бант. «Сними эту мерзость!» – в сердцах сказала матушка.
Первое, что сделал я, – полетел в Москву и навестил великую княгиню Елизавету Федоровну, которую не видел вечность. Она обняла меня и благословила со слезами на глазах.
– Бедная Россия! – воскликнула она. – Какие тяжкие испытания ей предстоят! И бессильны мы все против воли Господней. Остается нам молиться и уповать на милосердие Его.
