Марья Даниловна, подобно Екатерине Алексеевне, должна была употребить все способности своего женского ума и влюбленного сердца, чтоб удерживать непостоянного Ивана Орлова от поступков ветреных. Она ревновала его к Авдотье Чернышевой, дарила его государыниными деньгами, одаривала собственными вещами – и все-таки возникали ссоры. Любовники зачастую вздорили. Петр Алексеевич бивал тех, которые не умели молчать о его интересах, но не трогал своей хозяйки. Иван Михайлович был гораздо проще, не был так деликатен и зачастую бивал свою хозяюшку. Любовники зачастую вздорили. Причинами ссор и драк, без сомнения, были со стороны Гамильтон – негодование на беспутство и пьянство Орлова, со стороны Орлова – ревность.

«В Голландии был я у Бранта в саду пьян, – каялся впоследствии в собственноручном письме Орлов, – и побранился с Марьею, и называл ее б…, и к тому слову сказал Петр Балк, „что взбесился ты, какая она б…?“ – „Чаю, что уже троих родила“, – отвечал я и более того нигде ее, Марью, не попрекал».

«После того я еще ее бранил и пьяной поехал в тот же день в Амстердам, с Питером-инженером, и, приедучи в Амстердам, ввечеру бранил ее при Филиппе Пальчикове, при Александре подьячем и называл ее б…, а робятами не попрекал».

«А на другой день сказал Петр-инженер: „Ты ее попрекал“. И я к ней писал грамотку и просил прощения у нее; и она в том просила у государыни-царицы милости на меня, чтоб я ее уличил, ведая то, что я не ведал (про робят); и она мне нигде не сказывала про робят никогда, и я ее нигде больше не попрекал робятами».

«Когда (бывало) и осержусь в ревности, то ее бранивал и называл к…, и бивал, а робятами не попрекивал и в том шлюсь на нее».

Такие неприятности отличали внутренний домашний быт путешествующего двора. Внешняя же сторона этой жизни была блестяща: торжественные приемы, всевозможные «увеселения для потехи их величеств», подарки, осмотр всех достопримечательностей, ассамблеи при дворах, частые переезды – все это наполняло время, и оно летело быстро.

19 марта мы видим их величества в Роттердаме. Отсюда государь отправился во Францию, а Екатерина возвратилась в Гаагу. Петр не взял жены во избежание тех скучных церемоний, с которыми блестящий двор версальский готов был встретить русскую государыню. Свита царя состояла из следующих лиц: Толстой, князь Куракин (он был свойственник Петра по своей жене, Аксинье Федоровне Лопухиной, родилась в 1678 году, умерла в 1699 году, третья сестра царицы Авдотьи), Шафиров, князь В. Долгорукий, Бутурлин, Ягужинский, Макаров, Черкасов, Арескин, духовник, несколько придворных служителей, между которыми был Иван Орлов, и небольшая команда гренадер.

8 апреля 1717 года государь пешком осматривал город Остенде, в сопровождении своих приближенных. В то время вели на казнь нескольких преступников; один из них, увидав иноземного государя, закричал: «Помилуй, государь!» Этого крика достаточно было, чтоб возбудить жалость Петра, и он был тронут, испросил жизнь преступнику. Факт любопытный. Крик иноземного солдата-преступника склонил его к милости, а вопли и стоны страдальцев – сына, сестер, жены, родственников, ведомых на лютейшие муки и истязания, не могли вызвать милости.

В то время, когда Петр любовался всеми достопримечательностями, какие представляла ему роскошная столица Франции, Екатерина довольно однообразно проводила время сначала в Гааге, потом в Амстердаме. Здесь и дождалась своего хозяина. Петр приехал 22 июля и первое время после четырехмесячной разлуки ни на час не расставался с женой. Целая неделя прошла в осмотре флота, стоявшего на якоре в пяти милях от Амстердама, и все это время они ночевали на яхте. С ними ли были Гамильтон и Орлов или оставались в городе – неизвестно; надо думать, как необходимая прислуга они сопровождали господ своих и в этих поездках.

В начале сентября государь с государыней были в Берлине. После ряда празднеств 14-го числа Петр поскакал на почтовых в Данциг. За ним поехал Иван Орлов; поехала часть женской прислуги императрицы. Так как государыня сама сбиралась в обратный путь, то, чтоб не иметь, вероятно, задержки в экипажах и лошадях, отправила свой штат партиями.

3 октября царь прибыл в Ревель, с ним вместе были и сопровождавшие его сановники, денщики, между ними Иван Орлов; приехали и дамы из свиты государыни. Кажется, нет сомнения, что между ними была Марья Даниловна Гамильтон, хотя нам достоверно известно из поденной записки Петра, что «ея величество путь свой имела от Риги к Нарве прямо на Дерпт, не въезжая в Пернов и Ревель».

Гамильтон была в это время беременна в третий раз, притом в последнем периоде, и, вероятно, опасаясь подозрения со стороны государыни либо придворных дам, которые пытливым оком следили за поведением друг друга, отпросилась ехать через Ревель, где, в страстных объятиях Орлова, старалась забыть и свою болезнь, и свою тоску, и тягостное предчувствие о предстоявших ей страданиях…

Надо думать, что Иван Орлов был очень прост и его легко можно было обманывать: по крайней мере, проводя по нескольку часов с Марьей Даниловной, Орлов не догадывался, в каком состоянии его возлюбленная.

«Когда, в Ревеле, – писал он потом при допросах, – я у нея (Гамильтон) шупал и ее спрашивал: „Что, не брюхата ль ты?“ И она сказала: „Нет“. И я ее опять спросил, и она сказала: „От тебя б я не потаила“. „А для чего брюхо туго?“ – спросил я потом. „Да ведь ты ведаешь, – отвечала Марья, – что я нездорова. Брюхо у меня туго от запору“.

Из того же показания видно, что при отъезде государя из Ревеля Орлов не последовал за ним, а по нездоровью остался в городе. Что же касается до Гамильтон, то она отправилась с другими в Петербург.

В полдень 10 октября 1717 года Петр въехал в столицу.

«Сия новая его столица, – восклицает Голиков, – прибытием обожаемого государя своего обрадована была несказанно. Все жители оной вышли во сретение его величеству и изъявили чувство радости своей слезами!»

Не примешивалось ли к этой слезливой радости чувство страха? Гроза-сиверка вновь нагрянула. Государь по приезде немедленно занялся своим обширным хозяйством: обходом и осмотром всех построек, посещением вельмож, беседами с иноземными мастерами, чинением застенков… Несколько дней спустя приехала государыня – и жизнь двора пошла обычным чередом.

Но далеко необычным чередом шла она для Марьи Вилимовны, или, как ее переименовали по-русски, – Даниловны: разлука с любовником, оставшимся еще в Ревеле, беременность в последнем периоде, страх быть узнанной в своем положении, боязнь сплетен, пересудов, насмешек придворных дам и кавалеров, начиная от князей и княжен до денщиков и горничных, – все это делало ее положение невыносимым. Она жила в летнем доме государевом, заперлась в своих комнатках, сказывалась больною, никого к себе не допускала и так искусно умела скрывать свое положение, что ее прислужницы Катерина Терновская да Варвара Дмитриева и казначейша девка Анна (Крамер) долго не подозревали настоящей причины ее болезни. Либо не успев вытравить дитя лекарствами, либо не решившись вновь совершить это преступление, Марья Даниловна с ужасом ждала рокового часа, и злополучный ребенок, плод страстной любви, уже заранее, во чреве матери, был обречен на смерть.

Между тем приехал из Ревеля Иван Орлов и посетил раз, как рассказывает служанка, свою любовницу на летнем дворе, днем, при людях; после чего вскоре уехал по какому-то новому поручению, вероятно, царскому.

В это время, около 15 ноября 1717 года, совершено было задуманное преступление. Приведем рассказ свидетельницы злодейства, служанки камер-фрейлины Гамильтон; рассказ этот, при всей безыскусственности и простоте, прямо переносит на место преступления и ставит лицом к лицу с убийцей.

«Месяц спустя, – показывала впоследствии Катерина Екимовна Терновская, – после приходу из Ревеля, Марья Гамонтова родила ребенка; про то я ведала, а именно таким образом то делалось: сперва пришла Марья в свою палату, где она жила, ввечеру, и притворила себя больною, и сперва легла на кровать, а потом вскоре велела мне запереть двери и стала к родинам мучиться; и вскоре, встав с кровати, села на судно и, сидя, младенца опустила в судно. А я тогда стояла близ нее и услышала, что в судно стукнуло и младенец вскричал; тогда я, Катерина, охнула и стала ей, Марье, говорить: