Помертвевшую физиономию в окне.
Бьющееся боковое стекло.
Со всего размаха наш «уазик» пригвоздил вражескую машину к желтой стене в двух шагах от арки: сам побился, зато и мерзавца приложил. После такого удара победителю, по всем правилам, оставалось лишь выпрыгивать, потрясая пистолетом, и брать пригвожденного гада полуживым и тепленьким. Бедный хозяин «Волги» за рулем пребывал уже в полной отключке.
– Оп-па! – счастливо выкрикнул лейтенант. По его подбородку текла кровь от закушенной губы, лицо выражало восторг. «Молодой еще, горячий, – подумал я. – Многоопытный московский мент предпочел бы скорее упустить врага, чем гробить казенное имущество. Ибо мерзавцы будут еще и завтра, и послезавтра, и всегда, а побитый „уазик“ ни по какому щучьему велению больше не станет новеньким…
Нет, решено: на старости лет перебираюсь в Воронеж. Тут и нравы проще, и водка слаще, и люди чутче».
– Эх! – выкрикнул лейтенант через пару секунд, уже обиженно. Оказывается, сволочной пассажир «Волги» не пожелал сдаваться: он сумел-таки выкатиться из поверженной машины и, подхватив пистолет, кинулся прямо в арку.
Я распахнул дверцу милицейской тачки и бросился следом за лбом-ракетоносцем. Мой водитель вознамерился последовать за мной. Что было излишне.
– Памятник! – по-командирски гаркнул я, не оборачиваясь. – Обеспечьте охрану, вызовите людей!… Этого я сам…
Монумент нетрезвому Ване, конечно, в охране не нуждался, но в остальном я не соврал. Лба, запустившего ракету, надлежало брать и допрашивать только мне и никому другому. Слишком бы долго потребовалось объяснять воронежской милиции, за каким таким чертом кому-то пришло в голову сровнять с землей ни в чем не повинный газетный киоск. Боюсь, местные стражи порядка не созрели пока для подобных объяснений.
И – самое главное! – я сам к ним еще не готов. Может, кто и умеет разгадывать кроссворд на бегу, но только не Штерн. Когда несешься, словно савраска, параллели с меридианами в твоей голове с трудом пересекаются и не извлекают нужную букву.
Я пролетел короткий арочный туннель и сразу оказался во внутреннем дворе, который выгибался и вправо и влево от меня, образуя два длинных рукава. Ни в правом, ни в левом рукаве следов беглого лба я не обнаружил. Зато прямо по курсу, метрах в ста от выхода из арки…
Когда-то здесь была отличная детская площадка со множеством аттракционов – двумя парами качелей, горкой для скатывания вниз, домиком для игры в волка и семерых козлят, космическим кораблем, почти настоящим колодцем, каруселью на высоком металлическом постаменте и прочими чудесами для граждан, не достигших совершеннолетия. В такие погожие деньки, как сейчас, воронежские мамы и бабушки выводили сюда молодняк, чтобы тот самозабвенно растратил здесь избыток энергии.
Но это было давным-давно.
Сегодня площадка была пустынна и заброшена. Горка провалилась, от качелей осталось две штанги, похожие на виселицы. Домик накренился, как после землетрясения. Космический корабль страшно облез и стал напоминать гигантскую консервную банку, вздувшуюся после приступа ботулизма. Грязный и разоренный колодец годился лишь для того, чтобы туда плюнуть. Карусель наполовину вросла в землю и превратилась в некое подобие немецкой долговременной огневой точки, у которой взрывом разворотило саму бетонную коробку и осталась лишь ржавая арматура. Вся бывшая площадка, обернувшаяся свалкой, свидетельствовала о скучных временах, когда детки выросли, а взрослым стало некогда и начхать. Даже самый неприхотливый и отчаянный ребенок не отважился бы играть среди этих печальных развалин.
Однако отчаянному взрослому ничто бы не помешало притаиться где-то здесь. Притаиться и ждать меня.
– Ку-ку! – сказал я негромко, подходя поближе к мертвому детскому городку и переводя дуло «макарова» с карусели – на домик, с домика – на колодец. Здесь не водилось даже эхо, а потому мне, естественно, никто не ответил.
– Ку-ку! – повторил я, обращаясь к домику, к колодцу, к качелям. – Ты меня, конечно, слышишь. Детская площадка настороженно молчала. – Я могу убить тебя, – продолжал я. Было неуютно разговаривать с этими зарослями ржавых железок. – Могу просто сдать ментам. Я бы предпочел первое…
Мне показалось, будто из-за кривого домика раздался легкий шорох.
– …Но так и быть, я соглашусь и на второе. Если…
Теперь зашуршало что-то возле колодца. Нет, это скомканная газета.
– …Если ты мне назовешь одну только фамилию вашего главного. Я знаю имя, знаю отчество. Но для кроссворда, дружок, нужна фа-ми-лия…
Скрипнула железяка, косо подвешенная на остове бывших качелей. Ветер. Я и сам не знал, чего мне сейчас хочется больше: чтобы лоб согласился на капитуляцию или чтобы заупрямился. С одной стороны, давно следовало бы взять «языка». Но, с другой…
– Та-тах. Лоб-ракетоносец сделал ход и, слава богу, избавил меня от выбора. Я вовремя плюхнулся на землю и послал пулю в черноту иллюминатора ржавого пузатого звездолета. Первую. И вторую. И третью, уже для страховки. Однажды семейный дебошир Харланя Цепов с охотничьим ружьем чуть не застал меня врасплох возле такой вот космической ракеты. Баста. Яков Семенович Штерн может ошибаться, однако своих ошибок старается не повторять.
Подойдя к пузатой ракете, я заглянул в иллюминатор. Так и есть. Моего «языка» отныне никто уже не смог бы вылечить от молчания. Я ощупал карманы модной московской спецовки и не нашел там ничего, кроме запасной обоймы к шпалеру покойника и какой-то тряпицы. Ветошь? Носовой платок? Я вытащил тряпку на свет и осознал ошибку. «Очень интересно, – мысленно проговорил я, – разглядывая находку. Пожалуй, я соберу себе любопытный гардероб из одних военных трофеев. Белый халат у меня уже есть. Теперь к нему прибавилась маленькая аккуратная белая шапочка – головной убор врача, санитара и медбрата…»
Я неторопливо огляделся по сторонам. Как и пять, и десять минут назад, во дворе было пустынно. Ни одного свидетеля нашей «американской дуэли». Наверное, мертвый детский городок распространял вокруг себя такую ауру тоски и безнадежности, что отбивал всякую охоту проходить мимо. В принципе мои прыжки вокруг ржавой игрушечной ракеты кто-то мог бы увидеть из окна сверху, но пистолет в руке еще надо сверху разглядеть, а в прыжках никакого криминала нет. Что касается трупа несостоявшегося «языка», то заметить его в металлическом склепе, не заглянув предварительно в иллюминатор, было просто невозможно. Лоб-ракетоносец сам выбрал себе усыпальницу – пусть и остается там. Носком ботинка я поглубже затолкал в ржавую темноту и чужую обойму, и вражеский пистолет, а затем покинул нехорошее место. Особой радости от только что содеянного я не чувствовал. Пуля – самый никудышный инструмент для заполнения кроссвордов. Можно поставить точку, многоточие, но никогда – букву… Впрочем, когда в тебя стреляют, срабатывают ответные рефлексы. Принцип целесообразности перестает действовать, и ты сразу забываешь простую вещь: разговор возможен лишь с ЖИВЫМИ подонками, а с мертвыми – ни при каких обстоятельствах. Ни при каких, даже форсмажорных.
Правый рукав внутреннего двора оказался неожиданно длинным. Через полчаса ходьбы я уже заподозрил было, что двор этот тянется через весь Воронеж – как вдруг он внезапно кончился, упершись в старое большое здание с колоннами. Я внимательно изучил надпись на дверях. «Ага, – произнес я про себя. – Наконец-то мне стало ясно, как следовало вести себя в Воронеже с первых же минут прибытия: ни о чем не спрашивать, никого не слушать, просто идти куда глаза глядят. Стоило мне поверить прохожим, и меня уносило куда-то не туда. Теперь же, ни у кого не спросясь, я сам пришел к необходимому дому».
К Воронежскому государственному медицинскому институту им. Н.Н. Бурденко.
«Добро пожаловать, Яков Семенович!» – сказал я сам себе и вошел.
Первый этаж медицинского учебного заведения в Воронеже ничем не отличался от ему подобных в других вузах и городах. Большой коридор, увешанный поблекшими стендами с достижениями. Множество стеклянных шкафов. Еще больше однообразных дверей с административными табличками. Ага! Приемная ректора… Ну, это для меня слишком большая инстанция, мне бы чего попроще… Вот, годится: проректор по научной работе господин Голубинов В.М.
