Собственно, ничего особенного в этом не было: в случае крайней необходимости любой из сотрудников нашего отдела Управления, от капитана и выше, имел право привлекать для разовых силовых операций группу вооруженного прикрытия. По правилам для этого не требовалось предварительной санкции Голубева, зато сам Голубев до крайности не любил, когда его подчиненные зазря гоняли оперативников с места на место. Если сотрудник, вызвавший бригаду, добивался успеха, Голубев еще как-то прятал свое начальственное раздражение: победителей не судят. Зато уж если выпадала пустышка, генерал с большим удовольствием принимал меры. Как правило, на полгода аннулировал у проштрафившегося сотрудника код выхода на подстанцию, а значит, и его право вызвать себе подкрепление. Филиков, которого лишили этой привилегии еще три месяца назад, рассказывал мне в красках подробности процедуры. Ну что, Лимонадный Джо, – с ласковостью аллигатора начинал генерал Голубев, потирая свою лысину, – решил поиграть в индейцев? – Так точно, – обязан был отвечать виновник, опуская очи долу. Не настрелялся в детстве, да? – продолжал свой ехидный допрос генерал. Так точно, – должен был повторить вызванный на ковер и при этом поковырять носком ботинка край ковра в генеральском кабинете, что означало высшую степень осознания и, так сказать, просветления. Ну, ничего, – заканчивал свой монолог Голубев, – полгодика проживешь без ковбоев, а там посмотрим. Правильно я говорю? В этом месте в третий раз полагалось ответить «Так точно»!, преданно выпучив глаза. Хитрый Филиков соблюл все условия, и его всего лишь на шесть месяцев отлучили от всемогущей подстанции, а вот затюканный Потанин, тоже что-то напортачивший и вызванный на ковер, все перепутал и дважды вместо «Так точно!» проблеял «Никак нет!», и в результате был лишен оперативной привилегии на какой-то фантастический срок. Сам я пользовался услугами подстанции всего три или четыре раза, каждый раз удачно. Поэтому я все еще мог, избегая нудных увязок и согласований, получать себе в помощь полдюжины оперативников полковника Королькова, начальника всея подстанции…
В трубке пискнуло, и металлический голос сообщил мне адрес. Вся процедура заняла десять минут и стоила кругленькую сумму. Самоокупаемость, черт ее подери. Скоро дежурные прапорщики на телефонах потребуют себе коммерческого коэффициента… Скоро начнем сдавать пару этажей Управления под дилерские конторы. Причем на жалованье рядовых сотрудников Управления все это, естественно, никак не отразится…
Все эти злые антирыночные рассуждения возникали в моей голове, как правило, дней за пять до выплаты очередной зарплаты, когда при пустом кошельке цены в супермаркетах казались особенно кусачими. Но в день получки я мигом становился сторонником рыночных реформ, коммерческих киосков и даже супермаркетов. Становился примерно на две недели, пока в моей кубышке вновь не начинало просвечивать донышко. Бытие определяет сознание, это еще Шекспир сказал. А может быть, какой-то другой англичанин или немец. Главное, что сказано было абсолютно правильно.
Я добрался до восьмого подъезда секунда в секунду, перепрыгнул из своих «Жигулей» в неприметный обшарпанный «рафик», дал указание шоферу, и мы помчались. В семь утра Москва еще просыпалась, транспортные магистрали еще не были наполнены под завязку, но, тем не менее, пришлось выбрать – из-за многочисленных ремонтов – не самый удобный путь к цели: сначала вверх по Большой Лубянке до Садово-Сухаревской, а затем по колечку, по колечку и вплоть до Тверской, где наш водитель, пользуясь моментом, нарушил правила движения, зато мы выиграли на этом минут пять и вскоре были уже на улице Васильевской, названной – если кому еще интересно – в честь братьев Васильевых. На самом деле эта парочка только выдавала себя за братьев, и мы на Лубянке знали это досконально, но помалкивали. В конце концов, наш народ ценит обоих псевдобратцев не за это, а за фильм «Чапаев». Точнее даже, за великие анекдоты про Василия Ивановича, которые и вызвал к жизни этот исторический фильм. «Господи, что за глупости лезут мне в голову! – подумал я с раскаянием. – Неужели волнуюсь?»
– Мы готовы, – лаконично сообщил мне старший группы, капитан Володя Рябунский – единственный, кого я лично знал в этой команде. И сам Володя, и пятеро его подчиненных одеты были неброско. Никакого тебе болотного камуфляжа, автоматов наперевес, глухих фантомасовских шлемов. Обычные куртки, под которыми умещается десантный калаш, обычные адидасовские штаны, незаменимые в случае быстрого бега. Маски у них, правда, тоже были, но надевали они их лишь за несколько секунд до начала операции.
Дом номер семь по улице имени уже упомянутых братьев был расположен в двух шагах от Дома кинематографистов, и, надо полагать, здесь могли проживать люди, каким-то боком причастные к важнейшему из искусств. Пока парни Рябунского еще проверяли свою экипировку, а гранатометчик приводил в порядок свою смертоносную трубочку, мимо нашего «рафика» успел пробежать черный ротвейлер, волоча за собой упирающегося высокого полноватого джентльмена. Лицо его показалось мне мучительно знакомым. Сначала я решил было, что это известный международный террорист Нагель, чей фотопортрет мы с идиотической регулярностью получаем из штаб-квартиры Интерпола. Однако буквально через пару секунд я сообразил, где я мог видеть упитанного хозяина ротвейлера. Ну, конечно! В нашем старом фильме «Три мушкетера», в роли Портоса.
– Гранатометчик остается здесь, вместе с шофером, – скомандовал я. – А то всех здешних братьев Люмьеров распугаем…
– Как скажешь, Макс, – пожал плечами Володя и отдал негромкую команду. Я вновь обозрел окрестности в окно «рафика». Портос вместе с ротвейлером скрылись за углом, а больше никого поблизости не было.
– Пора, – сказал я и сообщил Володе этаж и номер квартиры, после чего добавил: – Хозяин квартиры – важный свидетель, не вздумайте его тронуть. Правда, в квартире могут быть посторонние… Короче говоря, желательно, чтобы никто не пострадал.
Последние слова я произнес скорее для проформы, чем по большой необходимости. Группа поддержки тем и отличалась от бригады волкодавов, что ее девизом было «По возможности, без жертв». Дырки в людях мог наделать любой дурак, но дураков полковник Корольков у себя не держал.
– Обижаешь, Макс, – сощурился Рябунский. Я приложил руку к груди и чуть кивнул, что на языке якудза означало: виноват, исправлюсь. После этого Володина команда плюс я выпрыгнули из машины, а через пару секунд нас засосал водоворотик подъезда. Арьергард еще подтягивался, когда авангард в лице самого Рябунского уже справился с простеньким подъездным замком. Универсальная отмычка исчезла в Володином кармане, а я мысленно дал себе зарок завтра же раздобыть себе, наконец, такую. У Филикова было две похожих, и он давно подбивал меня на ченч: я ему – редкую сирийскую зажигалку с портретом короля Хусейна (подарок богатого сирийского стажера, из тамошней охранки), а он мне – лишний экземпляр универсального инструмента для взлома. Поскольку Филиков курил несравненно чаще, чем открывал чужие замки, обмен был выгоден и мне, и Дяде Саше.
Пока я предавался неуместным отмычечно-зажигалочным фантазиям, один из Володиных коммандос шутя и играя заблокировал лифт: маленькая незаметная пластиночка внизу теперь надежно мешала дверям закрыться до конца, поэтому любой желающий мог спуститься только по лестнице. И поскольку квартира гражданина Лебедева находилась на пятом этаже, фокус с прыжком вниз через окно уже никак не проходил. Оставалась, правда, крышка люка на чердак, расположенная на самом верхнем, девятом, этаже. Однако, следуя тихому приказу Рябунского, самый высокий парень из всей бригады кошкой взлетел вверх по лестнице, дабы перекрыть и этот путь к отступлению.
Ровно в семь часов пятнадцать минут все было готово к штурму: парни заняли такую позицию возле дверей, что в дверной глазок увидеть никого было нельзя – и, тем не менее, располагались они почти вплотную. Я встал несколько поодаль, не собираясь путаться под ногами у мастеров своего дела.
