Ничто в вашем жизненном опыте, включая даже репродукцию картины Босха «Искушение святого Антония», которую мать повесила над детской кроваткой, чтобы нежную детскую душу формировал не телевизор, а изображение абсолютных абсурдностей (в конце концов дурацкую картину, беспрерывно крестясь, сорвала со стены бабушка Мати), – нет, ничто, включая даже хаос торгового зала чикагской биржи, не приготовило вас к той сцене, которую вы застали, ворвавшись в туалет Ларри Даймонда.

Даймонд, со спущенными штанами, стоит на четвереньках посреди красивого и, наверное, очень дорогого афганского коврика – и деловито запихивает себе в задницу какие-то зеленые листья.

– О боже! – восклицаете вы.

Признанный гений брокерского дела и ярчайший биржевой игрок Тихоокеанского побережья похож на недоделанного мутанта, на инопланетную тварь из дешевого фантастического фильма: получеловек-полурастение, ползущее на карачках в огороднический Вифлеем. А может, Даймонд решил заново пережить приснившийся кошмар, в котором он родил на свет салат «Цезарь»?

– О боже!

– Разве я звал на помощь? – спокойно спрашивает Даймонд.

Омертвев от потрясения, вы пытаетесь удалиться: пятитесь, как гейша, маленькими шажками, поминутно кланяясь, пряча за спиной газовый баллончик, словно это бутылочка сакэ. Даймонд знаком просит вас остаться, хотя жестикуляция его несколько неоднозначна, если принять во внимание, что он напоминает трехлапую собаку, застрявшую в зарослях азалии.

– Извини за неприглядный вид, – просит Даймонд.

Трудно воспринять мужчину адекватно, если он без штанов если на одном конце у него кривая ехидная ухмылка, а на другом – пучок вонючей капусты.

– Я так лечусь, – объясняет он. – Это лекарство.

Даймонд разжимает ладонь, и листья, которые он совал в задницу, падают на пол. С мокрой газеты, лежащей перед ним, он берет свежий пучок.

– Вот посмотри. – Он протягивает вялый букетик, видя, что вы снова вознамерились поиграть в мадам Баттерфляй. – Отец Урагана присылает мне эти замечательные образчики оклахомской флоры. Лекарственное растение.

– Ты с помощью этого лечишь свой… свой…

– Рак? Да, пытаюсь. Разъезд На Большой Дороге – знаменитый знахарь, но его растительные рецепты уже перестают помогать. Может, эту дрянь надо курить?

О боже, думаете вы. Бедняжка, бедняжка! А вы его подозревали…

Сердце уже тянется к нему – и пугливо отдергивается, когда до ноздрей долетает аромат зажатых в кулачке листьев. Жженый сахар. Фруктовые леденцы в жестяной банке.

– Те-те-тебе больно? – заикаетесь вы, испытывая смутное желание вытереть Даймонду пот со лба; но в одной руке у вас листья, а в другой газовый баллончик, и вообще непонятно, что лучше: погладить его по голове или уйти и никогда не возвращаться.

– Ну, это примерно как сидеть верхом на паяльной лампе. Но ты же помнишь, каждый может пожаловаться на тяжелую судьбу. В детстве нас предупреждают, что придется страдать, однако забывают упомянуть об унижении. В самом деле, какой уважающий себя плод согласится выйти на свет, если ему показать, как он будет сидеть на приеме у проктолога, или пойдет новобранцем в армию, или примет участие в телевикторине?

Даймонд отворачивается, и вы используете этот шанс, чтобы выкинуть газовый баллончик в корзину с грязным бельем.

– С другой стороны, – продолжает он, – у большого переда бывает большой зад. Старый хитрец Ямагучи может стать моим героем, если правильно разыграет свои карты. А пока, как видишь, я поставлен на колени.

– Ка-ка-как далеко оно зашло? – Вы приближаетесь к нему на один гейша-шажок.

– Болит, когда не смеешься.

С этими словами Даймонд выпрямляется, не вставая с колен, и вы осознаете, что смотрите прямо на его сами-понимае-те-что. И «оно» тоже смотрит на вас – своим единственным эпикантическим глазом! Просто поразительно, насколько оно… красиво! По сравнению с Белфордовым. У Белфорда член, пожалуй, подлиннее и потолще; но его морщинистая, кривая, налитая кровью тушка так живо напоминает вареное индюшачье горло, что на нее противно смотреть. А даймондовский инструмент похож на ствол гипсового дробовика: гладкий, прямой и лунно-белый, а головка как сатиновое яблочко – розовый гибрид между девичьей подушечкой для иголок, бутоном тюльпана и головой резиновой кобры. Что ж, если это кобра, то вы – флейта заклинателя, ибо грозная змея следит за каждым вашим движением, раскачиваясь и танцуя и ни на миг не упуская из виду.

Покраснев, как никогда раньше не краснели, вы зачарованно следите за восставшим органом: его вид гипнотизирует, как давеча гипнотизировали бредовые даймондовские монологи. Коленки быстро превращаются в смесь гелия с куриным бульоном; когда Даймонд протягивает руку к вашему запястью, одно колено уезжает на запад, а второе на восток, чтобы дать больше места расползающемуся по трусикам мокрому пятну, и в унисон с этим процессом в животе зажигается тающее чувство, хорошо знакомое банановому эскимо, разбросанному по квартире Белфорда.

Даймонд привлекает вас к себе. Миг – и уже вы стоите на коленях. Ваши губы встречаются – сначала робко, потом смелее… и вдруг его язык взрывается у вас во рту и прыгает, как пойманная форель, и вертится с боку на бок, как котлета в неумолимых пальцах мясного инспектора, и лихорадочно покрывает нёбо немыслимыми фресками, как мышиный Микеланджело, искупавшийся в черном эспрессо; в ответ на это вы отбрасываете прочь зеленые листья, и они устилают пол, унитаз и ванну – овальные, ланцетовидные, пронзеннолистные, щитовидные, орбикулярные, дельтовидные, – а освободившаяся рука обхватывает его… О боже! Никогда еще ваши пальцы не сжимали ничего столь гладкого, твердого и живого – такого живого, что кажется, оно звенит; даже страшно становится, словно держишь высоковольтный кабель, искрящий и подрагивающий.

Вы чувствуете, как его рука – почему-то вы уверены, что именно та, с татуировкой, – пауком заползает под юбку. Трещит материя. Краем глаза вы замечаете летящие обрывки трусиков. Это последнее, что вы видите, ибо, подобно школьнице, ослепленной красным порывистым ветром желания и похоти, свистящим, словно сирокко, из хлорированных подвалов души, позабыв смысл таких понятий, как «болезни», «беременность» и «гордость», вы валитесь на спину, зажмуриваете глаза и раздвигаете ноги, издавая короткие щенячьи повизгивания.

Чего же он ждет? Ах да, конечно! Презерватив. Как можно было так безответственно забыть?… Но постойте, что он говорит? Снизу, из области промежности, доносятся вздохи и бормотание:

– О, это даже не вагина, это какое-то monstre sacre! Одна из тех рытвин, в которых ломаются оси великих империй. Ворота, не поддавшиеся Самсону. Ухмылка моллюска, муравейник чудес…

И так далее.

О боже! Вы открываете глаза – и тут же опять зажмуриваетесь, потому что его длинный язык проезжает от ануса до пупка. О боже! Что он делает?! Помнится, об этом рассказывала бесстыжая Кью-Джо, но сами вы никогда… Тело трепещет от движений жадного жала; вы кричите в голос, когда язык мимоходом заглядывает внутрь; а когда зубы Даймонда нежно нащупывают клитор… О боже!

Секундой позже его лицо, блестящее от божественного рассола, появляется в поле зрения – он осторожными поцелуями раскрыл вам глаза, – и вы ощущаете, как округлый твердый поршень начинает забираться внутрь, глубже и глубже – медленно, нахально, сантиметр за сантиметром, словно медицинский зонд, раздвигающий липкие ткани…

И тут здание начинает трястись, зубные щетки падают с полки и скачут по афганскому ковру, уши заполняются стуком и грохотом, напоминающим звук далекой битвы, и вы думаете: правду говорят, что Земля вертится!

Даймонд улыбается улыбкой фаталиста, тормозит свой локомотив в миллиметре от пульсирующей матки и, кивнув на потолок, шепчет:

– Десять часов. Боулинг открылся.