Итак, они завершили свою очередную перебранку, после чего молодой Арентсен ушёл из дому.

Погода была хорошая, вдали виднелся почтовый пароход, входящий в гавань. А может, и в самом деле... может, ему сразу надо было уехать с почтовым пароходом, а не оседать здесь; вообще-то говоря, ему вовсе и не следовало приезжать сюда, а следовало оставаться там, где он был. Уж прожил бы худо-бедно, как жил до тех пор, в большом городе, где он знал все ходы и выходы.

Он оставил Сирилунн в стороне и подошёл к кузнице. Кузнец и адвокат обменялись несколькими словами, и, вывернув карманы, показали друг другу, что у них нет ни гроша. И тогда молодой Арентсен двинулся в Сирилунн. Если постоять у стойки, может, что-нибудь и отколется. Не ради выпивки, без неё он вполне мог бы обойтись, но ведь уже доказано, что его четвертинки ни в чём не виноваты. Так чего ради возвращаться домой, садиться в кабинет и тупо глядеть на какую-нибудь никчёмную бумажку?

Мак махнул ему из окна. Арентсен сделал вид, будто не видит Мака, и поспешил пройти мимо. Тут Мак внезапно появился в сенях перед своей конторой.

— Прошу, — сказал Мак и распахнул дверь. В его движениях чувствовалась какая-то торопливость.

— Нет, спасибо! — сказал Арентсен и хотел идти дальше.

— Прошу! — повторил Мак.

Больше он не произнёс ни слова, но Арентсен последовал за ним. Они вошли в контору. И тут Мак вдруг сказал:

— Дорогой Николай! Так дальше продолжаться не может. Вы пропадёте оба, ты и Роза. Хочешь получить деньги на дорогу и снова уехать на юг?

Молодой Арентсен пролепетал, что да, что, может быть... На юг?.. Я не понимаю...

Мак поглядел на него своими холодными глазами и добавил несколько слов насчёт того, что на вечный кредит в лавке рассчитывать нельзя. И как раз сегодня в гавань вошёл почтовый пароход. А деньги — вот они...

День спустя Роза пришла к Маку и спросила, осторожно, издали приближаясь к своей цели:

— Николай сегодня так рано ушёл... он говорил... он предполагал...

— Николай? Он вчера уехал почтовым пароходом. У него были на юге какие-то дела, какой-то процесс... — Разве Роза об этом не знала?

— Нет. То есть это значит... Почтовым пароходом? А он ничего не сказал?

— Сказал, что большой процесс.

Минута молчания. Роза с отчаянным видом стояла посреди комнаты.

— Да, вообще-то он давно собирался уехать на юг, — наконец промолвила она, — пришлось уезжать срочно.

— По-моему, тебе не надо теперь возвращаться в дом кузнеца, — сказал Мак.

И Роза осталась. На один день, на несколько дней. Прошла неделя, а она оставалась. В Сирилунне стало много светлей, чем прежде, больше людей, движение, жизнь. Виллатс-Грузчик пришёл за каким-то делом и, увидев Розу в окне, поздоровался. Роза помнила его ещё с детских лет, она вышла к нему и спросила:

— У вас для меня нет никакой весточки?

— Да нет. Разве одно: адвокат просил меня передать вам, что благополучно сел на пароход.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Да, он давно собирался на юг, у него там большой процесс. Значит, говорите, благополучно?

— Очень даже благополучно. Я сам был в лодке и всё видел.

Короче, Роза перебралась в Сирилунн и снова почувствовала себя как молоденькая девушка и всех знала в лицо. Вот, например, Свен-Сторож. Он больше не пел, не развлекал народ своей весёлой болтовней, как в те времена, когда был бобылём, теперь это ему больше не подобало. Но у него были такие городские манеры, он так вежливо кланялся и говорил; едва встретив его, Роза заводила с ним весёлый разговор. Побывала она и у него в комнатушке, поглядела на Эллен и на ребёнка. Представьте себе, горничная Эллен родила ребёнка, малыша с карими глазами, и никто не мог понять, почему они карие. А всё потому, объясняла Эллен, что лежала я на той постели, где лежал Фредрик Менза. А он такой странный. И глаза у него карие.

Фредрик Менза и впрямь был странный. Он всё не умирал и, наоборот, был активен в любое время дня, и вид у него был такой, будто он твёрдо решил с завтрашнего дня начать другую, новую жизнь. Детский крик повергал его в великое изумление. Ему каждый раз чудилось, будто крик исходит от чего-то, что можно увидеть и нащупать; он шарил руками вокруг себя, а раз нащупать не удавалось, значит, крик шёл из порта. Он пытался заглушить крикуна, сам начинал кричать, ребёнок вторил ему, и старик отвечал ему снова и снова. От возбуждения он продолжал размахивать руками в воздухе, он уже не мог управлять своими движениями, руки натыкались одна на другую, запутывались пальцами, потом разъединялись, одна рука ощупывала другую, словно добычу, и цепко охватывала её. Ногти у него были отвратительные, желтые, похожие на роговые ложечки, когда он случайно впивался этими ногтями в мякоть ладони, ему становилось больно, он говорил: «Уф», — и начинал сыпать проклятиями. В результате одна рука одолевала другую и отбрасывала её прочь, а Фредрик Менза смеялся от радости. Причём в ходе войны рук он находил немало весьма подходящих слов для своего настроения: «Дым на крыше? Ха-ха! Суши вёсла, Монс! Ну да, ну да, ну да!».

Так он и лежит здесь, бесчувственный Фредрик Менза, и с первого дня своей жизни новорождённый внимает его жалкому слабоумию. А служанки, которые без устали таскают ему пищу, не забывают при этом высказать своё почтение и обращаются к нему только на «вы».

— Откушайте, пожалуйста, — говорят они.

На миг лицо его принимает чрезвычайно глубокомысленное выражение, словно речь идёт о его взглядах на жизнь.

— Дя-дя-дя, — отвечает девушкам Фредрик Менза.

Хотя на дворе стояла зима, и довольно холодная притом, Мак из Сирилунна так и не начал обматывать живот широким красным шарфом. Отнюдь. Словно чудо свершилось: коварная болезнь желудка, не дойдя до него, остановилась на полпути и повернула вспять. И никогда ещё Мак не жил с такой удалью, и никогда не красил волосы и бороду с таким тщанием. Он успевал подумать решительно обо всём. Когда были куплены новые суда, на всех на них расширили кормовые рубки и выкрасили в светлые тона. «Это хорошо действует не только на самого шкипера, — говаривал Мак, — это действует и на других, повышает престиж судовладельца». Кроме того, Мак вынашивал планы покупки небольшого парохода, объявление о котором он прочёл в газете; при первом же расширении рыбных закупок на Лофотенах он собирался приобрести такой пароход.

Причём он никоим образом не отложил своё попечение о домашних делах, напротив, он более чем когда-либо направлял их отеческой рукой. Когда Бенони предложил своего старого дружка Свена-Сторожа шкипером на один из новых пароходов, Мак тотчас подумал, что негоже тогда Эллен и Свену и впредь мыкаться в каморке. Для них устроили большую новую квартиру на другом конце жилого барака, там, где у фогта была контора на время заседания суда.

В этом году Мак решил не продавать подчистую весь пух и перо с птичьих базаров. Он приказал отобрать самый нежный пух и набить прекрасную перину для него самого, предполагалось, что это будет новая купальная перина. Ведь не могла же юная Петрина из Торпельвикена, новая служанка, которой едва минуло шестнадцать лет, возиться с тяжёлой, старой периной, к тому же Маку было лестно, что для каждой очередной служанки заводили новую перину, тогда перина вполне могла стать зелёной, после того как была красной, либо синей, либо жёлтой. Но тут вдруг всё пошло наперекосяк, и совсем не так, как надо. Пух летал и сушился и красиво закручивался на чердаке над кухней. Но однажды утром весь сгорел. Никто его не поджигал, никто не мог понять, как это случилось. А Эллен, та, что сама когда-то ходила в горничных, громче всех причитала и при этом божилась, что это не она. «Хотя, вообще-то говоря, — сказала та же Эллен, — непонятно, зачем ему новая перина. Потому как новая перина ему вовсе ни к чему», — продолжала она, обращаясь к Брамапутре. Впрочем, сам Мак придерживался на этот счёт другого мнения. Приближалось Рождество, с ним приближался Сочельник, и Мак отлично знал, чего ему надо. Он приказал вывесить в лавке объявление, что покупает тонкое перо и пух за хорошие деньги наличными. А разве такое объявление не было всё равно как приказ нести пух и перо?