Наутро Арентсен снова предложил Розе взять у неё письмо для Бенони, но Роза отказалась:

— Оно тогда так и пролежит у тебя.

— Само собой, — отвечал он, — а ты что, и в самом деле написала?

— Написала ли я? Разумеется.

— Но посылать его не стоит. Не надо выпускать из рук подобные вещи!

— Перестань утруждать свой глубокий ум! Письмо должно уйти.

Пока богослужение кончилось, а молодой Арентсен вдоволь намелькался на церковной горке, стало уже слишком поздно, чтобы в тот же день попасть домой, и он принял приглашение пасторской четы заночевать у них. А вечером Роза обещала проводить его до Сирилунна.

В понедельник утром они тронулись в путь, получив от пасторши провизию на дорогу, а вдобавок полную бутылку. Роза сама несла своё письмо Бенони и была исполнена решимости доставить его на почту.

Они вошли в посёлок, и Роза свернула к Сирилунну, а молодой Арентсен продолжал путь к дому пономаря. По дороге они успели прийти к полному согласию. Прежде чем расстаться, Роза потребовала, чтобы он точно назвал дату свадьбы. И когда он сказал, что пусть, мол, Роза сама решает, она предложила двенадцатое июня, когда рыбу распялят для просушки. Они и в этом вопросе также достигли полного согласия...

И вот вернулись с Лофотенов рыбаки, а немного погодя Бенони и другие шкиперы на своих гружёных судах. Всю рыбу тотчас перевезли на сушильные площадки, вымыли и начали сушить.

С последнего почтового парохода на берег сошёл престранный господин, никому здесь не знакомый, в клетчатых брюках и с удочкой, которую можно было разбирать на части и снова складывать. Это был англичанин, лет примерно от сорока до пятидесяти, и звали его Хью Тревильян. Он прямиком отправился на скальные площадки и два дня подряд, с раннего утра до позднего вечера наблюдал, как моют рыбу. При этом он не произносил ни слова и ни у кого не стоял на дороге. Сушильщик Арн, который следил за работами, подошёл к нему, поздоровался и спросил, кто он такой есть, но англичанин сделал вид, будто не видит и не слышит. При нём был мальчик, который таскал за ним ручной чемоданчик, за свои услуги мальчик получал талер, но сейчас он прямо умирал от голода, потому что целый день ничего не ел. И Арн-Сушильщик дал ему кое-что из своих припасов. «Что это за господин такой?» — спросил Арн. «Не знаю, — отвечал мальчик. — Когда он мне чего приказывает, он говорит будто мой младший братишка, а когда я спросил, не иностранец ли он, ничего не ответил». Верно, какой-нибудь скоморох с ярмарки, решил Арн... Англичанин стоял, опёршись на свои удочки, курил трубку и наблюдал за ходом работ, через небольшие промежутки времени он открывал свой чемоданчик и отхлёбывал из бутылки. Он пил и пил, и глаза у него стекленели. За день он выпил две бутылки и время от времени садился на камень, потому что ноги плохо его держали. Когда миновало два дня и мытьё рыбы подошло к концу, странный господин по имени Хью Тревильян взял мальчика и ушёл. По дороге он время от времени останавливался, глядя на горы, поднимал с земли камни, взвешивал их на руке и выбрасывал. Ближе к дому Бенони он с особым вниманием разглядывал горные склоны и даже заставлял мальчика отламывать небольшие камешки, которые затем складывал в свой чемодан. Потом он сказал, что хочет побывать в соседнем приходе, и мальчик повёл его через общинный лес и через горы. Получил он за эту услугу два талера. В соседнем приходе англичанин начал собирать свою удочку, чтобы ловить в большом ручье лосося. На удочке было закреплено колесо, которое сразу распяливало пойманную рыбу. Порыбачив до вечера, он зашёл в ближайший дом и попросил ссудить его котлом. В этом котле он сварил лосося, съел, после чего зашёл в тот же дом и несколькими серебряными монетами уплатил за прокат. А дом этот и двор в Торпельвикене принадлежал Марелиусу, и Марелиус заключил с незнакомцем договор, согласно которому незнакомец получал право ловить рыбу у него в бухте целое лето. За своё право англичанин заплатил Марелиусу немало талеров, точно он их не подсчитывал. К тому же, раз на письмах, которые в течение лета поступали на имя англичанина, стояло Его чести, а также сэр, то, уж верно, он был не простой человек. Он поселился в избушке издольщиков, стоявшей на том же подворье, а жильцам он щедро заплатил за выезд. Два месяца он воздерживался, но потом всё-таки послал за выпивкой в Сирилунн и пьянствовал две недели подряд, после чего завязал до осени. Разговаривал он мало.

Вот, собственно, единственное не совсем обычное, что произошло в приходе. А Макова рыба мало-помалу сохла, и благословенная плата, деньги для женщин и детей потекли ручейком в рыбацкие хижины, оборачиваясь большим подспорьем. И это было вполне обычно из года в год...

А Роза часть времени проводила дома, часть — в Сирилунне и нередко ходила погулять со своим женихом, молодым Арентсеном. Письмо Бенони так и не было отправлено. Нет, нет, в своё время она твёрдо решила вести себя достойно и сдать письмо на почту, но внутреннее тепло оставило её, письмо так и лежало на одном месте, а потом она его просто спрятала с глаз подальше. Николай скорей всего был прав, когда говорил, что такие письма нельзя выпускать из рук. Сознание вины в ней постепенно ослабело: пусть Бенони несёт свой крест, как она четырнадцать лет подряд несла свой; вот Маку она несколько раз хотела выложить всю правду, но он не желал её слушать. «Нет, нет, я в этом не разбираюсь», — говорил он и отмахивался. Но ведь он отлично во всём разбирался, когда содействовал её помолвке с Бенони! Хо-хо, видно, Мак понял, в чём тут дело, вся округа это знала, маленький осторожный намёк в устах лопаря Гилберта разлился широкой рекой сплетен. Впрочем, Розу отнюдь не смущало, что люди всё знают, это могло избавить её от объяснений, облегчало положение, помогало выпутаться.

Но всё-таки Роза не могла себя чувствовать спокойно во время своих визитов в Сирилунн. Рано или поздно придётся давать отчёт.

Сразу же после возвращения Бенони развил бурную деятельность, распорядился доставить к нему столик для рукоделия и пианино. Мак выговорил только одно условие: чтоб это произошло поздно вечером. В остальном же Мак вёл себя достойно и не подорожился, три сотни талеров за всё про всё, за фамильные драгоценности, за сокровища, поистине не имевшие цены.

Когда Бенони смутила даже эта, вполне сходная цена и он сказал, что такой наличности на руках не имеет, Мак покачал головой и ответил:

— Но, дорогой мой Хартвигсен, у нас ведь есть общие счёты... Я другое тебя хотел спросить: ты серебро-то купил? С этим у тебя всё в порядке?

— Я купил ей кольцо и крестик, — отвечал Бенони и начал крутить собственное новое кольцо на правой руке.

— А серебро как же? Чем она у тебя, по-твоему, будет обедать? — спросил Мак.

Бенони запустил пальцы в свою шевелюру, не зная как ответить. Мак гнул своё:

— Я понимаю, можно обойтись и тем, что у тебя есть, и Роза, конечно, не откажется обедать роговой ложкой, но ведь не настолько же ты обнищал, чтобы заставить её пользоваться роговой ложкой и железной вилкой.

— Об этом я, по правде сказать, и не думал, — пробормотал удручённый Бенони.

Мак сказал решительным голосом:

— Я уступлю тебе немного серебра.

После чего он взял перо и принялся подсчитывать.

Бенони поблагодарил за помощь, за то, что его спасли от неловкости. И вообще, куда как приятно владеть серебром, которым он будет пользоваться на свадьбе.

— Но не слишком много, — сказал он Маку, — не больше, чем я могу осилить, если вы заняты именно этим подсчётом.

— Я насчитаю не больше, чем по карману такому бедняку, — с улыбкой отвечал Мак. — И вообще тебе, по-моему, должно быть стыдно. Ну так вот, за сотню талеров ты получишь самое необходимое.

— Всего, значит, выйдет четыре? — спросил Бенони. — Столько у меня нет.

Мак начал что-то писать.

— Только не вычитайте эти четыре сотни из моих пяти тысяч, — вскричал Бенони. — Пожалуйста, запишите это особо. Я расплачусь как только смогу.