Вот так теплым августовским вечером 1794 года я начала новую жизнь с Белль Дэвис. Мне предстояло научиться тому, как стать преуспевающей проституткой.

Я не хотела уходить, но так решила моя семья, и поэтому, когда двери дома Белль захлопнулись за моей спиной, родные как будто перестали для меня существовать. Рыбная улица, ее запахи и шум, невзгоды и болезни – все это растворилось и исчезло, словно было не чем иным, как страшным сном. Как утка, ныряющая в воду, я погрузилась в жизнь, полную порочной праздности, если не сказать – наслаждений.

Белль отмыла грязь с моего тела, никогда не знавшего горячей воды, и была восхищена белизной и мягкостью моей кожи. Она щипала соски моих грудей до тех пор, пока они не встали – твердые и розовые, подобно двум бравым стражникам, и после этого удовлетворенно засмеялась. Она вымыла мои волосы и расчесала беспорядочные завитушки, превратив их в аккуратные и блестящие вьющиеся локоны. Она сделала мне маникюр и педикюр, и впервые, улегшись спать, я почувствовала нежное прикосновение батиста к моей коже и льна – к моей щеке. От хорошей пищи, которую я ела впервые в жизни, я почувствовала себя голубем на откорме, и на моем теле стали появляться соблазнительные ямочки. А Белль, наблюдая происходящие со мной перемены, все смеялась и смеялась, целуя меня горячо, словно мать.

Однако мне нравилось не только то, как меняется мое тело. Шестнадцать лет моя душа не знала ласки, она была пуста, и вокруг не было ничего, что могло бы ее заполнить. А теперь на меня благодатным дождем изливалось все, о чем только может мечтать юная девушка в пору зарождающейся женственности и о чем до сих пор я не имела ни малейшего представления. Сегодня, когда на троне восседает молодая королева, возможно, все изменится и женщины смогут научиться тому, что ранее было им недоступно. Но во времена моей молодости мы, дамы полусвета, должны были обладать вполне определенным набором навыков: петь, танцевать, рисовать, немного вышивать, немного музицировать, хоть как-то говорить по-французски, декламировать, играть в карты – и в случае необходимости элегантно проигрывать, – развлекать гостя, ухаживать за домом, одеваться по последней моде и удовлетворять мужчину – вот и все. Всему этому мне предстояло научиться, и я впитывала эти науки, как впитывает воду губка, высушенная под жарким африканским солнцем.

Когда я вспоминаю тот год, передо мной встает целая галерея лиц – новых людей, с которыми мне пришлось тогда познакомиться. Артур, мой преподаватель дикции… В прошлом актер, он покинул подмостки из-за своего пьянства, но продолжал держаться с наигранным величием сценического трагика. Он боролся с моим произношением, учил меня начаткам актерского мастерства, тому, как подавать себя – вплоть до умения падать в обморок в нужный момент.

Доктор Дивер, трогательный маленький эмигрант, давал мне уроки французского, на котором я говорила с чудовищным акцентом. Он также обучал меня танцам. Удивительно, но при том, что сам он был коротышкой, танцевал он со сказочной легкостью и грацией. Когда со временем я наконец появилась в бальных залах, то с удивлением обнаружила, что высокие и мужественные кавалеры по сравнению с моим учителем кажутся хромоногими слонами.

Маленькая, похожая на сушеное яблоко женщина пыталась научить меня вышиванию и рисованию. Я забыла ее имя, но помню, что Белль охарактеризовала ее как «настоящую леди в стесненных обстоятельствах».

Бедная душа! Несмотря на отчаянные усилия, которые я прилагала, чтобы постичь ее премудрости, любая девятилетняя школьница дала бы мне, наверное, сто очков вперед. В конце концов Белль поняла тщетность этих стараний и с печальным вздохом велела мне сосредоточиться на других предметах, поскольку ни вышивальщицей, ни художницей мне, видимо, стать не суждено.

Через полгода начали проявляться мои сильные и слабые стороны. Голос у меня был нежный и чистый, но ему не хватало силы. Я умела играть на пианино достаточно хорошо, чтобы аккомпанировать самой себе и исполнять простенькие вещицы. Я правильно говорила, научилась со вкусом одеваться и придумывать различные наряды и украшения – моя матушка была права, когда прочила мне будущее модистки. С другой стороны, я была безнадежна в вышивании и рисовании, с трудом произносила французские фразы, которыми в то время было модно пересыпать речь, и была слишком снисходительна к слугам, когда дело доходило до искусства ведения домашнего хозяйства. Увы, от этих недостатков мне не удалось избавиться до конца моей жизни. Но в целом Белль была довольна моими успехами. Очень довольна.

Занималась я не одна. Тяготы учения со мной делила девушка чуть постарше, чье прошлое было еще более мрачным, чем мое собственное. Она была высокая, с темно-рыжими волосами, чистой смуглой кожей, огромными карими глазами и худая, если не сказать тощая. Будучи наивной и помня, что говорила Белль обо мне самой, я удивлялась: как она может ждать, что эта девочка будет пользоваться успехом у мужчин? Мне и в голову не приходило, что, если одним мужчинам нравятся женщины пышные и белые, другим могут нравиться смуглые и худощавые. Белль, как я уже сказала, была весьма умной женщиной, и мы с этой смуглой девушкой по имени Люсинда составляли восхитительную пару.

Белль сама преподавала нам «интимные науки»: как заказать хороший ужин, как одеться, чтобы привлечь к себе внимание и в то же время не выглядеть вульгарной, как флиртовать, оставаясь при этом в безопасности, и как внушить мужчине, что восхитительнее его нет никого в целом свете. Должна признать, что эти уроки нравились мне несравненно больше остальных. Мне казалось, что я учу какие-то волшебные слова, с помощью которых смогу в жизни, как в кукольном театре, дергать за любые веревочки, а потом смеяться над марионетками, послушными моей воле. Если бы все было так просто!

Хотя теперь я была слишком поглощена своей новой жизнью, чтобы думать о несчастьях, которые может принести завтрашний день, страх порой снова возникал в моей душе. Нас с Люсиндой поместили в отдельную часть дома. Белль приходила туда, чтобы поесть и заняться своими делами, которые, как я заметила, по большей части состояли из возни с бумагами. Ей, кроме того, принадлежал соседний дом, и, хотя нам было запрещено появляться в нем, сквозь общую стену до нас доносился шум вечеринок, которые происходили там практически каждую ночь. В эти часы, замерзшая, я лежала под гладкими простынями и прислушивалась к заливистому хохоту и крикам, часто переходившим в резкие злые вопли. Тогда я пыталась отвлечься от действительности, мысли мои улетали далеко, и я снова, как в прежние времена, рассматривала вместе с братом маленькие айлингтонские коттеджи с их неприметными обитателями, которые не умели отличить одно вино от другого, не могли позволить себе хороший обед, даже если и сумели бы заказать его со знанием дела, у которых не было дорогих вещей. Тем не менее мир этих людей не нарушался ни воплями, ни звуками ударов, разносящимися в ночи.

Однажды, поскольку мы делили одну комнату, я попыталась выяснить, что думает об этом Люсинда. Она была тихой, сдержанной девушкой, не любившей обычной девичьей болтовни. Поэтому и я, в свою очередь, вела себя с ней достаточно скромно. И все же однажды ночью, когда из-за стены раздавался шум еще более неприятный, чем когда бы то ни было, я спросила у соседки, не мешает ли он ей. Она коротко засмеялась своим резким смехом, от которого Белль безуспешно пыталась ее отучить.

– Разве в твоей семье отец не бил мать? – спросила она. Услышав это, я отпрянула, словно ударили меня саму, но Люсинда даже не заметила этого. – Мой отец занимался этим каждый вечер. Он бил мать ремнем с пряжкой на конце – с большой медной пряжкой. Крики из-за стены раздражают гораздо меньше, чем тогда, когда они раздаются прямо в твоей комнате. Но ничто не могло сравниться с ревом отца, когда мать подсыпала ему в пиво крысиного яда. Вот то были крики!