Я с трудом подавляла в себе желание истерически расхохотаться. Сэр Генри замолчал и поморщился.
– Все это звучит крайне неприятно, но не сказать об этом нельзя. Насколько упростилась бы жизнь, если бы можно было избавить себя от запросов, предъявляемых телом!
Я была удивлена: раньше мне никогда не приходилось видеть в мужчинах подобную чувствительность. Видимо, мне предстояло узнать о них еще много нового.
Покончив с неприятным объяснением, сэр Генри с облегчением вздохнул и сел в кресло.
– Что вы обо всем этом думаете? Не шокирует ли вас подобное предложение: учение в обмен на любовь? Я, похоже, сказал все, что собирался, и теперь хотел бы выслушать ваше мнение.
Я была в растерянности. В свое время Белль предостерегала меня от излишней откровенности, но сэр Генри был первым мужчиной, если не считать Джереми, который разговаривал со мной на равных. Только что мне было сделано честное и веско обоснованное – хотя, бесспорно, не совсем обычное – предложение, и теперь я должна была принять решение. Я чувствовала себя очень скованно, слова у меня выходили торжественные, как фигуры менуэта, в них сквозила напыщенность, присущая только юности.
– Вы совершенно правы, сэр Генри, говоря о моих чувствах к полковнику Картеру. Видимо, пройдет еще немало времени, прежде чем какой-либо другой мужчина сможет занять в моем сердце принадлежащее ему место.
Сэр Генри ободряюще кивнул головой.
– Но я весьма польщена тем, как вы говорили со мной сегодня. Впервые… – Я умолкла, подбирая слова. – Со мной так разговаривали впервые, и вы должны извинить меня, если я буду говорить не очень связно. Ведь вы сами верно заметили, что у меня было мало возможностей заняться своим образованием, меня обучали только тем предметам, которые считаются необходимыми для таких женщин, как я. Мне очень хочется учиться, хотя я и не знаю, насколько сообразительной ученицей я окажусь и что конкретно мне хочется узнать. Сэр Генри улыбнулся.
– Вы предельно честны со мной. Так, значит, пожмем друг другу руки?
И вот, торжественно поднявшись, Апрель и Декабрь по доброй старой англосаксонской традиции закрепили свою сделку крепким рукопожатием.
Оглядываясь назад, я понимаю, что выиграла от нашего соглашения гораздо больше, нежели он, хотя со временем мне, думаю, удалось создать ему определенный комфорт. Большего я не смогла бы сделать для него при всем желании. Хотя бы потому, что к моменту нашей встречи сэр Генри Рашден был уже наполовину мертв – той прижизненной смертью, которую впоследствии мне приходилось наблюдать столь часто.
Таким образом, нас с сэром Генри связали узы партнерства, которые оборвала только его смерть. Не могу сказать, что мне когда-либо доставляла удовольствие физическая близость с этим человеком. Наоборот, все в нем отталкивало меня, точно так же, как все, что было связано с Крэном, – привлекало. К счастью, потребности его, как он и сказал, были скромны и легко удовлетворимы. И пусть я так и не привыкла к его волосатым рукам, из ночи в ночь, из года в год гладившим мое обнаженное тело, которое отдавало жар своей молодости его охладевшим членам, я молча терпела это, скупо отдавая свой долг за те богатства, которыми он осыпал меня. Под конец, когда последние удары судьбы окончательно сломили его, сэр Генри превратился в полного импотента, что, признаюсь, принесло мне огромное облегчение.
Пока мы находились в городе, занятия мои были не особенно напряженными, поскольку сэр Генри почти все время проводил на бесконечных правительственных консультациях. Тем не менее развлечений у нас хватало. Я стала снова брать уроки музыки под руководством хорошего преподавателя, а сэр Генри начал осторожно вводить меня в бурный мир английской литературы, постепенно все более углубляясь в предмет. Он также взялся преподавать мне латынь, знать которую, по его словам, было просто необходимо. Она, однако, шла у меня с большим скрипом, особенно поначалу. Вот, собственно, и все. Но Генри сказал, что когда мы переедем в загородный дом, то сможем уделять занятиям гораздо больше времени.
В течение городского сезона дом его был открыт для офицеров, и они собирались у нас по крайней мере раз в неделю, а то и чаще. Именно к этому времени относится встреча, которой суждено было впоследствии изменить всю мою жизнь. Все эти вечеринки были исключительно мужскими, а я выступала лишь в качестве «домоправительницы» – титул этот, впрочем, вопреки надеждам бедного сэра Генри, никого не мог ввести в заблуждение. Поэтому участие мое в таких застольях было чисто формальным: я подгоняла прислугу, разносившую еду и питье, следила за тем, чтобы всем было удобно, иногда заглядывала в комнаты, чтобы узнать, не хочет ли сэр Генри чего-нибудь еще, болтала со старыми приятелями и смотрела, не чувствует ли себя кто-то из гостей забытым и лишенным внимания.
Это случилось в конце октября 1798 года. Генри все чаще заговаривал о переезде за город. Помню, на мне в тот вечер было вишневое бархатное платье и бриллиантовые украшения, подаренные Крэном. В последнее время я чувствовала какую-то странную внутреннюю пустоту. Мне чего-то смутно хотелось, но чего, я не знала.
Проходя по комнатам, заполненным гостями, я заметила небольшую группу офицеров в темно-зеленых мундирах, беседовавших в уголке. Один из них не спускал с меня глаз. Подумав, что он может оказаться кем-то из моих знакомых и хочет со мной поговорить, я подошла поближе и поняла, что никогда прежде не встречалась с этим человеком. Он был невысоким, но очень крепкого сложения, отчего казался еще меньше ростом. У него были седые волосы, подстриженные короче, чем требовала тогдашняя мода, отчего казалось, что он носит серебряную шапочку. Лицо этого офицера не выделялось ничем особенным, разве что в нем было больше обаяния, нежели мужественности. Он стоял, слегка раскачиваясь с носков на пятки, отчего его отлично скроенное ладное тело казалось легким и упругим.
Увидев, что он мне незнаком, я двинулась дальше – в конце концов я не привыкла, чтобы на меня глазели посторонние, но каждый раз, когда я входила в эту комнату, я чувствовала на себе его взгляд, а посмотрев в тот угол, встречалась с ним глазами.
Неожиданно пожелав угостить своего старого друга, Генри попросил принести две бутылки особого кларета и послал меня за ними в кабинет, где он держал их под замком в специальном шкафу. Взяв вино, я собиралась уже выйти из кабинета, как вдруг в дверях столкнулась с тем самым офицером, что смотрел на меня весь вечер. Извинившись, он вызвался помочь мне донести бутылки.
– Мы с вами не встречались, – сказал он, – но мое преимущество состоит в том, что я знаю, кто вы такая. Я капитан королевской артиллерии Дэвид Прескотт.
И он улыбнулся чудесной светлой улыбкой, полностью преобразившей его лицо. Улыбаясь, он становился похож одновременно и на ангела, и на озорного мальчишку, и на светского льва. Впрочем, светские львы меня уже порядком утомили, поэтому мне больше понравилось в нем все остальное.
Рассмотрев своего собеседника поближе, я заметила, что у него высокий чистый лоб, красиво очерченные брови, широко расставленные голубые глаза, которые, казалось, изменяли свой цвет каждый раз, когда менялось освещение. Мне еще предстояло узнать, что, когда он сердится, они становятся серыми как сталь, а когда бывает счастлив, напоминают безмятежное летнее небо. Если не считать улыбки, глаза этого человека были наиболее примечательной чертой его внешности – особенно в те моменты, когда они становились небесно-голубыми. Лицо его с обеих сторон изборождали шрамы. Их не могла скрыть даже синева от могучей растительности на щеках, которую, как я потом узнала, ему приходилось брить дважды в день.
Словно очнувшись от сна, я вдруг поняла, что не могу оторвать от него глаз. Пытаясь скрыть смущение, я спросила:
– Вы знаете, кто я такая?
– Любой в Лондоне знает о Прекрасной Элизабет, а некоторые из нас даже имели честь видеть ее, – ответил он, и чудесная улыбка вновь осветила его лицо.
