Занятия любовью были, разумеется, не единственной наукой, которую преподал мне Крэн. Вместе с ним я впервые по-настоящему вышла в свет. Белль, конечно, научила меня кое-каким вещам, которые помогли мне на первых порах, однако, чтобы успешно обходить все мели и рифы светской жизни, мне еще предстояло учиться и учиться. Когда мы начали посещать различные вечеринки, я старалась держаться поближе к Крэну и зорко, словно ястреб, следила за тем, как себя ведут, что говорят и делают остальные. Сама я говорила очень мало. Со временем я начала обмениваться замечаниями со своими соседями по столу или партнерами по танцам, с удивлением замечая, что мои высказывания нравятся им, а шутки заставляют смеяться. Постепенно я испытывала все большую уверенность в себе, расширяя круг собеседников. Теперь, издалека, все это кажется несерьезным и глупым: действительно, чего мне было опасаться? Но все шло хорошо, и Крэн, которому нравилось быть в центре внимания, всячески воодушевлял меня на этом поприще.
Примерно в то время меня стали называть Прекрасной Элизабет. Думаю, это пошло от пьяных офицеров, которые, отвечая на вопрос своих приятелей относительно меня, презрительно говорили: «Это Элизабет Белль[9]». Их такие же пьяные, но более грамотные дружки переделали это в Прекрасную Элизабет. Это прозвище прилипло ко мне, и я не очень возражала против него. В какой-то степени оно даже льстило мне, ведь я никогда не была писаной красавицей. Но мужчины обычно видели во мне именно то, что им хотелось видеть.
Живя с мужчиной бок о бок долгое время, вы постепенно узнаете о нем все: все его сильные и слабые стороны, привычки, пристрастия. К своему удивлению, я выяснила, что Крэн был не очень уверен в себе и не очень умен. Правильнее сказать, он был тугодумом, из-за чего, находясь в компании, оказывался в незавидном положении, поскольку там требовались быстрая реакция и умение моментально парировать словесные выпады. Чтобы компенсировать этот свой недостаток, Крэн выработал особый тон в общении с людьми разного положения: по отношению к нижестоящим это было высокомерие, в общении с равными – обаяние и веселый нрав, с теми же, кто стоял выше его, – почтительность. Крэн был ужасным снобом и предпочел бы общество какой-нибудь скучной графини компании интересных сослуживцев. Если его вызывали ко двору или в кабинет к кому-то из королевских чиновников, его переполняла гордость, он обожал козырять именами известных людей. Многие из них были бы изумлены, если бы кто-то сообщил им, в каких тесных отношениях они состоят с полковником Картером.
Я же в отличие от Крэна моментально схватывала суть дела и умела быстро и остроумно отвечать. Поэтому скоро я стала выступать в качестве его прикрытия во время светских бесед. Это позволяло ему выглядеть умнее, чем он был на самом деле. Думаю, он вскоре заметил это, и, хотя вслух никто из нас эту тему не затрагивал, он, бесспорно, ценил мои усилия. Видимо, под конец нашей связи, когда моя физическая привлекательность уже потеряла для него прелесть новизны, он продолжал хранить мне верность именно из-за этого.
Причиной постоянного беспокойства являлась для меня его обостренная гордость. Он постоянно вызывал мужчин на дуэль, и после третьей я задумалась, как могла выносить такое его жена на протяжении тридцати лет. Тем не менее он очень редко обижался всерьез и получал огромное удовлетворение, когда его соперник, струсив, приносил ему свои извинения. Поэтому со временем я перестала тревожиться, став относиться к этому как к одной из многих опасностей, которые таит в себе жизнь.
Крэн гораздо больше заботился о том, что называл «делами чести», чем о своих долгах, из которых не вылезал и о которых, похоже, иной раз полностью забывал. Деньги для него не значили ровным счетом ничего, он сорил ими направо и налево так, словно имел собственный ключ к монетному двору. Все мужчины, которые у меня были, временами дарили мне драгоценности, но Крэн буквально осыпал меня ими, и это помимо оплаты счетов за мои платья и шляпки, которые никак не назовешь скромными. Я пыталась протестовать, зная, как наседают на него кредиторы, но он в таких случаях разражался криком:
– Мои владения невозможно продать – они могут быть только переданы по наследству, а у меня нет сына, который мог бы наследовать их. И черт бы меня побрал, если я оставлю хоть пенни в наследство своему сладкоголосому кузену!
На этом все и заканчивалось.
Если Крэну переходили дорогу или он бывал чем-то расстроен, он рвал и метал, носясь по дому, как раскапризничавшийся избалованный ребенок. Но эти приступы ярости были похожи на летнюю грозу, когда гремит гром, сверкают молнии, но уже через несколько минут небо вновь становится ясным. При этом я слышала, что Крэн – прекрасный солдат, которого обожают подчиненные, хотя он и насаждал у себя в полку железную дисциплину. Он был храбр как лев и отличался полным отсутствием воображения.
Если на первом месте у Крэна стояла служба, – а он был солдатом по призванию, – то второе место в списке его пристрастий занимал спорт. Он был готов охотиться на что угодно и стрелять по всему, что бегает или летает. Именно сопровождая его во время охотничьих выездов, я впервые почувствовала вкус к загородным экспедициям. Ему по преимуществу нравились грубые виды спорта. Единственное, что всегда удивляло меня, учитывая его эксцентричный характер, это то, что он никогда не играл в азартные игры. Он любил скачки и прекрасно разбирался в лошадях, часами рассуждая об их породах и родословных. В то же время, если бы Крэна попросили перечислить королей и королев Англии, у него бы это ни за что не получилось.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что книги никогда не являлись для Крэна предметом первой необходимости. Я не могу вспомнить, чтобы хоть раз застала его с книгой в руках, а кабинет был для него всего лишь комнатой, где хранились кипы счетов. Однако в юности у Крэна был учитель, который пичкал его классикой, и кое-что из нее до сих пор сохранилось в его памяти. Как пошутил однажды Нед Морисон, «у Крэна имеется избитая цитата на каждый случай, даже для постели».
Таков был Крэн – человек без малейших признаков возвышенного, которого было трудно ненавидеть и которым было легко увлечься.
Прошло время, и мы уже исследовали все закоулки любовных утех. То, что когда-нибудь его физический интерес ко мне пойдет на убыль, было неизбежным, поскольку ничто не могло поддерживать такую неукротимую страсть на протяжении долгого времени. И хотя теперь Крэн иногда не приходил ночевать, он никогда не демонстрировал при мне своих новых увлечений и ни разу не привел в дом другую женщину, когда там находилась я. В конце 1796 года я была абсолютно уверена, что он вежливо разорвет наши отношения, но однажды ко мне пришел Джереми с известием, что Крэн, связавшись с ним, заявил о своих намерениях продолжить наши отношения, если я не стану возражать, еще на один год. Что ж, если я теперь и не являлась для него центром мироздания, он по крайней мере не торопился найти мне замену.
Не могу не вспомнить об одном событии, происшедшем на втором году нашей с Крэном совместной жизни. Мы в то время находились в Бате.[10] Белль подписала контракт с Недом Морисоном, который бесконечно развлекал ее, и мы все вчетвером арендовали один дом. Крэну пришлось отлучиться в Лондон по каким-то семейным делам, и когда он вернулся, то выглядел расстроенным и озабоченным.
Сначала я подумала, что его настроение связано с военными новостями, которые были плохи, как никогда. Если в 1794 году Англия объединилась против Франции с половиной Европы, то теперь, в 1797-м, ей одной приходилось противостоять растущей мощи Бонапарта. Под угрозой находились уже сами наши берега. Однако могло ли все это служить объяснением тому, что в течение целых трех дней после своего возвращения Крэн не прикоснулся ко мне даже пальцем? Не на шутку встревожившись, я отправилась к нему.
