Сколько времени потрачено даром. Засев за лестницей подъезда В в доме № 59 по улице Барбет, я видел только рыжую голову секретарши, проплывающую из офиса в заднее помещение и обратно. Деларж вынырнул из-за своих каменных колонн только к десяти вечера, они быстренько собрались и вышли вместе. Он включил охранную систему, опускающую металлические шторы. Она закрыла дверь на ключ, и оба они продефилировали перед самым моим носом. Я вернулся в отель, проклиная рыжую цербершу и ее сверхурочные. Я даже стал подыскивать радикальный способ приковать ее к постели на ближайшие несколько дней.

Спать еще одну ночь в двухстах метрах от собственного дома показалось мне нелепым, но и возвращаться к себе я не решался. Да, Дельмасу придется попотеть, чтобы отыскать меня в случае необходимости.

На следующий день, вместо того чтобы послушно сидеть и ждать вечера для очередной попытки достать Деларжа, я решил съездить в южное предместье, в Шевильи-Ларю, и обследовать старый адрес Бетранкура. В телефонной книге я нашел одну Элен Бетранкур, но подумал, что звонить, даже анонимно, не стоит. Это оказался жалкий домишко, зажатый между гипермаркетом и вонючей автомастерской с черным от масла тротуаром перед ней. Я подумал: может ли джентльмен тут жить? Должно быть, я решил, что нет, потому что позвонил, даже не попытавшись обойти вокруг дома.

Морщинистое лицо за занавеской, хриплый рев мотора в мастерской, немецкая овчарка, которую старушка подзывает к себе. Собака тотчас повинуется.

— Я бы хотел разузнать о Жюльене!

Я сразу понял: обдурить эту старушку ничего не стоит. Проще простого. И подлее подлого. Маму Бетранкура. Но как мне иначе войти?

Она не выказывает ни удивления, ни испуга. Предложила пройти внутрь, потому что так удобнее, потому что от этих машин столько шума, потому что ей так скучно и потому что так приятно принимать у себя друга Жюльена. Ведь друга же, правда? О да, мадам, конечно, с самой Школы искусств, с какого же это года?..

— С шестьдесят третьего, — сухо говорит она.

Собака обнюхивает мне ноги, столовая, похоже, не меняла своего облика лет пятьдесят, госпоже Бетранкур уже, наверно, семьдесят, и, кроме нее, здесь, кажется, никого нет. Она усаживает меня за стол, достает бутылку ликера и две рюмки, и все это похоже на давно отработанный ритуал. Я задумался о ее неукротимом сынке. Все, что я тут вижу, плохо сочетается с типом, описанным Беатрис. Снова рев мотора под управлением механика, который принимает себя за Караяна.

— Ненавижу машины, но я не могу оставить этот дом. Здесь все, что мне осталось от Жюльена. Ну так… Вы тоже — настоящий художник?

Что ей ответить? Разумеется, нет, я занимаюсь экспортом-импортом. Уверен, она так и не заметит до моего ухода, что у меня нет руки.

— Вы уже бывали здесь? Мне кажется, я вас узнала. У него было столько друзей, тогда, в Школе. И все они приходили сюда, спорили. Ах, если бы только его отец мог это видеть…

— Да, я помню кое-кого: Ален Линнель, Этьен Моран, другие еще…

— Вы помните Алена?.. Если хотите, можно ему позвонить, о, он будет рад повидаться с товарищем по учебе…

Она хватается за телефон, и мне приходится встать.

— Нет-нет, я ненадолго.

— Тогда приходите завтра вечером, это ведь пятница? К шести часам. Он раньше никогда не приходит…

— Как это мило с его стороны навещать вас. Он часто приходит?

— О, это даже слишком мило, у него и без меня должно быть немало дел… А он беспокоится. Вот, благодаря ему у меня теперь есть Бобби… Он его купил специально для меня. Он хочет поселить меня за городом, но я не могу оставить все это. Он такой милый. А как это трудно — быть художником… Сколько лет надо учиться, чтобы по-настоящему овладеть этим искусством? А Ален — настоящий художник, я в этом уверена, и когда-нибудь он начнет продавать свои картины. Я верю в него.

— Жюльен тоже делал красивые вещи, там, в Школе.

Она радостно вскрикивает.

— Вы правда так думаете?

— Да.

— Может быть… Заметьте, я никогда не противилась, он всегда делал что хотел. Даже если я и не понимала, я знала, что он это любит, искренне любит… Он так сосредоточенно занимался этим. Создавалось впечатление, что это очень важно для него. Но почему он делал такие… такие печальные вещи… Вы знаете, сам он никогда не был печальным… Тогда почему же?.. Понимаете, я… мне всегда казалось, что художник должен создавать скульптуры, которые помогают забывать о грустном, о несчастьях… что-то оптимистическое… Картины тоже… приятные, несущие добро людям… Как бы это сказать… Но я все сохранила. Это все, что осталось после аварии. Хотите посмотреть?

— Да.

— Это мой музей. Правда, в нем не бывает посетителей, кроме Алена…

Она сказала это, чтобы я улыбнулся. Я иду за ней в комнату на первом этаже с окном, выходящим на автосервис.

— Это его мастерская, — говорит она.

Пахнет совсем по-другому: застарелой смазкой и отработанным машинным маслом, которым годы нипочем. Ничего удивительного, если посмотреть вокруг. Десятки килограммов железа, подвешенные к потолку мобили, маленькие сооружения из переплетенных, спаянных между собой железяк, укрепленных на деревянных досках. Это первым бросается в глаза. Все — одного формата, прямоугольники из дерева, 30 на 60 сантиметров. В первую очередь поражает ощущение точности, металлические части расположены несомненно в каком-то определенном порядке. Полная противоположность всякой импровизации.

— Он называл это портретами. Чему их там только учили, в этой Школе искусств?..

Портреты.

Я не могу удержаться от любопытства и прислоняю один из них вертикально к стене. Потом другой, третий — все. На них надо смотреть так, судя по карандашным стрелкам на обороте деревянных подставок. И не только поэтому. На каждой надписано имя, тоже карандашом. У меня бьется сердце, но это не от страха и не от тревоги.

«Ален 62». «Этьен 62». «Клод 62». И другие, которых я не знаю.

«Ален 62». Из миниатюрных металлических джунглей понемногу проступает лицо. Левый глаз — маленькая спиралька, часовая пружина; развороченная, расплющенная банка из-под кока-колы — это лоб, а тщательно уложенная велосипедная цепь — застывшая улыбка. Виднеющаяся местами моторная смазка подчеркивает черты. Ощущение полноты, округлая щека из кованого железа, безупречно отточенный нос из ножа, изъеденного ржавчиной.

Чем больше я смотрю, тем больше…

— Осторожно… Особенно с теми, что лежат на столе.

Вот они. Понятно, почему с ними надо быть осторожным. Это — враждебные предметы. Алюминиевая форма для выпечки, инкрустирована бритвенными лезвиями. Как бы ты ни взял ее, рука сразу будет изрезана в кровь. Телефонная трубка, утыканная заржавленными шипами. Корзина с ручкой в виде острого серпа.

— Сколько раз он ранил себе руки…

В окно я вижу искуроченную решетку, отделявшую когда-то дом от автомастерской, и посередине — два автомобильных каркаса, поставленных вертикально и переплетенных между собой.

Объятие.

— Хозяин мастерской разрешал ему играть с обломками. Мне было немного стыдно перед соседями, но ему это доставляло такое удовольствие… А в прошлом году хозяин устроил уборку, и Ален выкупил у него это. То, что вы видите внизу. Ненавижу машины.

Она уводит меня обратно в гостиную. А жаль. Я бы еще часик побыл тут, разглядывая новые лица и рискуя последней рукой при соприкосновении с этими невозможными произведениями искусства.

— А вы видели Морана после аварии?

— Малышку Этьена? Нет, он, кажется, уехал в Америку, и тот, другой, тоже ни разу не зашел — забыла, как его звали, с красивой красной машиной. Ненавижу машины. Они вечно тут болтались, эта троица, все спорили, даже ссорились иногда.

Она замолкает на минутку. Я кусаю себе губы.

— В тот вечер они поехали все вместе на этой громадной машине. Моему Жюльену не повезло. А они все остались целехоньки. Приходите в пятницу вечером. Будет Ален, он так обрадуется.