Мажинни шагал осторожно, ибо почва тут была несколько зыбкой, как и все остальное. Она то и дело превращалась в вазы или в силуэты женщин с ротогравюрными профилями, что само по себе выглядело совсем недурно. Потом на пути его оказались ряды говорящих статуй, и тут Мажинни почувствовал себя почти как дома, потому что его самого вырастила говорящая статуя в какой-то вонючей дыре, где прошло его детство. Статуи наговорили ему ласковых и утешительных слов, а потом спели песенку о маленьких серых кошечках, дрейфующих по морю мармелада, и Мажинни сразу вспомнил, что слыхал эту песенку прежде, хотя бог знает где и когда. Он пошел дальше, и другие аспекты Лу стали появляться в ретроспективе. Некоторые из них походили на длинные скрученные серые кошмы, а другие кичились яркой помадой на хромированных розовых бедрах. Мажинни избегал их, поскольку тот путь вел к безумию, в то время как он шагал к нормальности вечной с большим призом в конце.
Предположим, что так оно и есть, но Мажинни необходимо с кем-то поговорить. Однако поначалу говорить ему не с кем. Поэтому он просто шагает вперед, применяя всякие предметы. Он видит консервные банки на обочинах. Он видит зеленые бутылки, лежащие в пруду. Там же лежат несколько трупов, и выглядят они так, будто миллион лет тому назад здорово повеселились. Мажинни не позволил себе углубляться в размышления. Он прошел вперед, минуя парочку деталей, не имеющих особого значения для рассказа, после чего миновал третью, которая в дальнейшем сыграет, быть может, важнейшую роль. Детали были стандартные, и Мажинни не хотелось на них останавливаться. Чуть просветлело, хотя и не потеплело у него на душе лишь от песни – баллады о невозможной любви, исполняемой юношами из поколения в поколение.
Юноши были похожи на апострофы, по крайней мере некоторые из них, с гладкой шерстью и острыми крюками вместо зубов.
А потом опять появилась она – женщина из заснеженного параграфа далекой синтаксической страны. Была она миниатюрна и прелестна, разве что немного молчалива, и держала морской биоптер в узких ладонях.
– Послушайте, – сказал Мажинни, – с меня довольно этой символической дребедени! Нам нужно сейчас что-нибудь хорошее и конкретное или даже плохое и конкретное, но хоть что-нибудь – надеюсь, течение моих мыслей вам понятно?
Женщина улыбнулась загадочно своим внутренним переживаниям, известным лишь ей одной и чудовищному ребенку, который не появился еще в нашем повествовании, поскольку мы с самого начала всеми силами старались этого не допустить. И так он добился успеха!
И так он добился успеха! Мажинни обернулся и с нежностью посмотрел на древний Лу, внушительный, но не такой уж неприступный. – До свидания, старый чуждый город, – сказал Мажинни. – Ты был ко мне добр, и я хочу, чтоб ты знал, как я тебе благодарен. Я же не взял слишком много, дружище, только все, что смог унести. Ты ведь не станешь жалеть об этих безделушках, правда? Знаешь, когда я продам их, то закажу диораму и выставлю ее на всеобщее обозрение. Люди будут говорить о тебе по всей Терре – и обо мне, конечно, тоже.
С этими словами Мажинни отвернулся от города и шагнул в свой космический корабль. Люк моментально с лязгом захлопнулся за ним.
– Эй! – воскликнул Мажинни.
Внутри корабля все переменилось...
Никто не знает своей судьбы. Мажинни считал себя простым воришкой. На самом деле он невольно стал исследователем, ценой своей жизни расширившим наши познания об изобретательности чужих цивилизаций.
Если вы отправитесь в туристическое путешествие на Лу, то увидите там Выставку Мажинни – диораму в натуральную величину. Вы войдете и, даже зная, что все это иллюзия, неожиданно окажетесь далеко-далеко от Лу: вы готовы будете поклясться, что стоите сейчас прямо перед входным люком своего космического корабля... в то время как на самом деле вы стоите перед замаскированным входом в самую жуткую камеру пыток на Лу.
Поддельные цветы манят к себе пчел, как земля – поддельные космические корабли. И все-таки в это трудно поверить, даже если вы знаете об иллюзии. Нельзя винить Мажинни за то, что он попался в ловушку. Возможно, под конец он это понял. Возможно, это послужило ему хотя бы слабым утешением.
История вторая
Город Мертвых[6]
Мы летим по улицам Города Мертвых – призрак за призраком, огибая все углы, выказывая уважение к монолитности зданий, хотя, конечно, могли бы свободно проникать сквозь стены. Это документальный рассказ о преисподней. Без комментариев. Без дикторского текста. Город Мертвых – ад, Аид достаточно абстрактен, и вряд ли мы ухудшаем ситуацию, пролетая сквозь стены, такие твердые с виду.
Удивительное чувство – лететь по этим улицам! Классическое местечко: большинство зданий построено из белого мрамора, повсюду колонны – словно мы оказались в Афинах лет за четыреста до нашей эры. Но улицы абсолютно пусты, никакого движения. Город Мертвых – действительно мертвый город, несмотря на то что его жители пытаются найти себе хоть какое-то развлечение.
А что еще делать мертвым, как не развлекаться? Чем занять себя – вот извечная проблема обитателей Аида. Для чего смерть вообще? Ради чего все это? Такого рода вопросы одолевают любого человека, однажды обнаруживающего, что он уже умер. Естественно, первое, что он делает в такой ситуации, – это пытается как-то освоиться: о'кей, я умер. Сподобился. А дальше что? Ждать наказания? О'кей. Но за что? За мои грехи? А за какие именно? А может, их разрешат искупить? А как обычно здесь это делается? Или тут к каждому индивидуальный подход? Но если уж все это навечно, может, просто расслабиться – раз и навсегда?
Но самый главный вопрос – сколько все же это на самом деле будет продолжаться? Большинство успокаивается на ответе: «Вечность». Но если вы начнете их расспрашивать подробнее, окажется, что они имеют в виду нечто прямо противоположное. Для начала вас заставят поверить, что преисподняя – это только временно, а за ней обязательно будет что-то еще. Может, это единственный способ заставить вас задуматься над своей собственной жизнью. Ты же как-то собираешься ее строить. Или по крайней мере так думаешь.
– А кстати, – сказал я, – не съешь ли ты это гранатовое зернышко?
Я был Гадесом – высоким крепко сбитым брюнетом, с черной аккуратно подстриженной бородой. У меня довольно-таки пиратский вид, но я слишком мягок по натуре, чтобы взбунтоваться против своей вызывающей внешности и как-то попытаться изменить ее. Похищение Персефоны – единственный в моей жизни поступок, который соответствует моей внешности. Да и то я это сделал чисто импульсивно, под влиянием момента: только что она, окруженная подругами, собирала цветы, а я проезжал мимо на золотой колеснице, запряженной четверкой вороных, как уже в следующую секунду она была в моих объятиях. Она, а вместе с ней адская пропасть разных забот.
Персефона была, конечно же, прекрасна. Ее светло-русые волосы ниспадали до самой талии, а линия носа была безупречно классически греческой: идеально прямой нос, переходящий в лоб.
Все это было тогда. А теперь – есть теперь, шесть месяцев спустя. Мы с ней сидим на тенистом холме на берегу Стикса, в том месте, где Харон обычно ставит на прикол свой плавучий дом.
Она посмотрела на два гранатовых зернышка, которые я ей протянул, и спросила:
– Ведь ты же не пытаешься устроить мне какой-то подвох?
– Нет, – ответил я, – я вообще не из обманщиков. В их игры я не играю. В Аиде у нас свои методы. Мы всегда действуем прямо и открыто, как тогда, когда я похитил тебя. Помнишь тот день?
– Даже слишком хорошо, – ответила она. – Я собирала с подругами цветы, как вдруг появился ты на своей золотой колеснице, запряженной черными лошадьми. И сам ты был весь в черном.
– И я откинул плащ за плечо, чтобы не мешал, обнял тебя за талию и одной рукой поднял в колесницу.
– А девчонки только стояли и визжали, – вспоминала Персефона. – И когда матушка узнала об этом, она просто не знала, что делать...