Тут в голову ему пришла тревожная мысль:

– А когда ты появился, они были?

– Конечно, были, – сказал Герн. – Иначе с какой бы стати я о них спрашивал?

– Не знаю, – сказал Мартиндейл. – Именно это я и пытаюсь выяснить.

Герн покачал головой:

– Ты стал каким-то странным, Мартиндейл.

– Это обстоятельства странные. А я такой же, как всегда.

Герн вздохнул и огляделся кругом. Нигде не видать никаких следов ковбоя, балерины, полицейского и парня с топором.

– Знаешь, что я думаю? Машина разделалась с ними.

– Но зачем ей это понадобилось? – спросил Мартиндейл. – Разве что...

– Да? – сказал Герн.

– Разве что она пыталась сделать рассказ поинтереснее, – сказал Мартиндейл.

Некоторое время они ехали молча. Затем Герн спросил:

– А где же сама машина Шехерезада?

– Возможно, она удалилась куда-нибудь, чтобы поработать над рассказом, – предположил Мартиндейл.

– Удалилась?

– Ну, на свете много разных мест, которые она могла бы описать.

– Без нас?

– Похоже на то, – сказал Мартиндейл.

– Но мы же только что вышли на сцену! Мы только начали расхаживать по подмосткам!

– Порой все меняется очень быстро, – заметил Мартиндейл. – В рассказах так бывает сплошь и рядом.

– Но это наша история!

– Не разделяю твоей уверенности. Сейчас мы просто пленники римлян.

Дальше они поехали в молчании, прерываемом лишь тихими стонами Мартиндейла, чей мул спотыкался на каждом шагу, будто надрываясь от непосильной работы, которую ненавидел всем сердцем. Мартиндейл вспомнил, что совсем забыл про еду. Но, вспомнив, что он о ней забыл, Мартиндейл уже не мог забыть о том, что вспомнил, и голод принялся мучить его с удвоенной силой – как предмет терзаний и как терзатель. Мартиндейл поставил перед собой нелегкую задачу: забыть о том, как сильно он осознает, как он голоден.

Отряд миновал длинную пологую долину и начал пробираться по скальному разлому, поросшему с обеих сторон чахлыми сосенками. Птицы над головой издавали странные звуки – европейские птицы с непривычным акцентом. Однажды Мартиндейлу даже послышался волчий вой, но, возможно, это пела какая-нибудь волчья птица. Мартиндейл старался устроиться поудобнее в маленьком деревянном седле на спине у своего мула. Но, поскольку стремена еще не изобрели, отчаянные попытки удержать равновесие придавали его движениям не лишенный изящества капризный характер, подобный бегу набухшего от дождей ручья во время мандраады.

Вскоре разлом сменился буреломом, где была порушена не сама горная порода, а лишь покрывавшая ее растительность, хотя рытвин и ухабов здесь тоже хватало. Между поваленных стволов росли высокие деревья какой-то широколистной породы, но не вязы.

Они подъехали к долине. Где-то вдали прямо в темнеющие небеса поднимался одинокий дымок. Это единственное доказательство убедило Мартиндейла в том, что день и впрямь стоит безветренный. Отряд поднялся на пригорок, спустился с него, и перед глазами всадников раскинулся римский лагерь.

Часовые пропустили их через ворота, которые вклинились в частокол, который окружал римских воинов и их обоз. Мартиндейл чуть было не свалился с седла самым позорным образом, поскольку мул его, почуяв, по-видимому, близость теплой еды и хороших книжек, вдруг припустил неуклюжим галопом. Гернова скотина тоже давала своему наезднику жару. Но Мартиндейл не пытался приструнить мула, поскольку римляне вокруг ухмылялись, и он решил, что позабавить их немного в его же интересах. Тем не менее он обрадовался, когда кто-то остановил мула и развязал ему руки – я имею в виду человеческие руки, – вставила машина Шехерезада, нервно выглянув из-за предложения и тут же скрывшись снова.

Через минуту или по крайней мере две Мартиндейл с Герном очутились на квадратной площади, окаймленной бревенчатыми казармами. На заднем плане, чуть сдвинутый в сторону, возвышался флагшток, а на нем реял большой флаг с гербом – вернее, просто с рисунком, поскольку гербов Европа в то время еще не знала, – словом, с изображением символа Рима, волчицы, кормящей сосцами сосунков на серебряном поле.

Радикс быстро пролаял какие-то команды, и солдаты разошлись по казармам. Остались только десять отборных охранников с мечами наготове, чтобы нанести пленникам упреждающий удар, если потребует ситуация.

– Эй вы, двое! – обратился Радикс к горемычному дуэту. – Что вы можете сказать в свое оправдание? – А поесть когда дадут? – осведомился Мартиндейл.

– Вас покормят после того, как атанатор посмотрит на вас и вынесет решение по вашему делу.

– Атанатор? Боюсь, я с таким термином не знаком, – сказал Мартиндейл.

– И очень хорошо, что не знаком, – заметил Радикс. – Иначе нам пришлось бы обвинить тебя в разглашении государственных секретов.

– Разве атанатор – государственный секрет?

– У вас будет возможность решить это самим, – с уклончивостью, не свойственной римлянам данного периода, ответил Радикс. – Но сначала вы встретитесь с комендантом.

Их провели в комендантский кабинет. Комендант, сидя за карточным столиком, отрешенно раскладывал красочную колоду, в которой Мартиндейл сразу узнал египетские коптские карты таро. Такого он не ожидал. Это совершенно неожиданным образом подтверждало его собственную излюбленную теорию о том, что египетские карты таро возникли за много веков до своего спорного рождения в Фивах, и доказательство было у него перед глазами – доска с синими знаками и длинные тонкие карты, перебираемые пухлыми пальцами римского коменданта.

Он был типичным образчиком римлянина, этот комендант: квадратное грубое лицо, бескровные губы, короткая стрижка и толстые узловатые пальцы. В гранитном столе клинообразными буквами было высечено его имя – Алексий.

– Эй вы, двое, откуда вы взялись? – спросил комендант Алексий. – Встаньте прямо и отвечайте!

– На такой вопрос в двух словах не ответишь, – сказал Герн.

– Понятненько, – откликнулся Алексий. – Вы намекаете, что прибыли из мест, столь недоступных моему кругозору, что лучше бы мне о них и не спрашивать?

– Сказано несколько прямолинейно, – заметил Герн, – но в общем вы правы.

– Так я и думал, – заявил Алексий. – Радикс!

– Я! – гаркнул Радикс, выбросив руку в салюте, весьма похожем на фашистский.

– Прибереги этих двоих для атанатора. Думаю, нам самим их больше допрашивать нечего. Я сразу понял, что они не блещут остроумием и уж тем более весельем. Мне осточертели все эти тупоголовые странные людишки из отдаленных мест, с их варварскими именами, побрякушками и обесцвеченными перекисью кудряшками. С меня довольно, понял?

– Так точно! – отозвался Радикс.

– Ну тогда выполняй. Погоди-ка... Чем от них так пахнет?

– Реальностью, мой господин, – сказал Радикс.

– Фу! От них воняет показным и старомодным правдоподобием. А пошли они в баню!

Стражники вывели их из комендантского кабинета под тихий скрип половиц, покрытых немудреным и старым, но вполне добротным матом. Они прошли по дощатой тропинке и очутились посреди главной улицы лагеря. По обеим сторонам стояли солдатские палатки. Выстроены они были по когортам, и каждой полукогорте полагалась своя собственная кольцевая дорожка с вездесущими корейскими прачечными и нарядно убранными киосками с фалафелами посередине. Была в лагере, естественно, и продовольственная лавка, и цирюльня, а прямо за ними высилось здание бани.

– Что это? – спросил Мартиндейл, притормозив возле большой блестящей беломраморной статуи, стоявшей у входа в парильню.

– Скульптура Донателло, изображающая миф «Невменяемость», – ответил Радикс.

– А это? – Мартиндейл повернулся к скульптуре, как две капли воды похожей на первую.

– Это его же мифтер Невменяемость, – объяснил Радикс. – Но, возвращаясь к тому, о чем мы говорили раньше...

– Минуточку, – прервал его Мартиндейл. – Чем это пахнет?

Радикс на миг задержал дыхание, а затем медленно выдохнул, затрепетав ноздрями: