Сначала один встречный юнец с бакенбардами, в открытой рубашке фруктово-ягодного цвета, затем второй, с длинными паклевидными волосами, замедлил шаг, почти остановился и пристально оглядел меня, дабы убедиться, что на моей персоне нет отличительных знаков, по которым можно было бы обвинить меня в фашизме, в подавлении свободы слова, в скрытой расистской ненависти или в чем-нибудь подобном. Выдержав проверку, я вошел в ворота, пересек первый внутренний двор (он показался угнетающе чистеньким для моих глаз), нырнул под низкую арку и поднялся по ступеням в кабинет-гостиную, которая выходила своими окнами на пологий склон, где разбит сад для членов университетского совета.

Дуэринкс-Уильямс, сухопарый, с сутулыми плечами и ярко выраженной близорукостью, хотя он и моложе меня минимум на десять лет, встал со стула и, глядя на меня в упор, улыбнулся. Я встречался с ним где-то раз пятнадцать по делам, связанным с Ником.

– Salut, vieux, – entrez donc. Comment-ça va?

– Oh, pas mal. Et vous? Vous avez bonne mine.

– Faut pas se plaindre. – Затем он стал серьезным, точнее, еще более серьезным. – Ник говорил мне о вашей утрате. Приношу свои соболезнования.

– Благодарю. Ему было почти восемьдесят, надо сказать, и в последнее время он не мог похвастаться хорошим здоровьем. Так что его смерть не явилась внезапным ударом.

– Понимаю. Знаю по опыту, – он произнес это так, как будто его жизненный опыт охватывал период времени с основания колледжа плюс-минус пара столетий, – что к подобным вещам невозможно подготовить себя заранее. Но я рад видеть, что вы не предаетесь чрезмерной скорби. Прошу сюда. Хотите чего-нибудь выпить? Херес? Пиво? Портвейн? Чай? Виски? Кларет?

Таким образом он проявлял такт, притворяясь как обычно, будто не разбирается в напитках, и давая мне возможность выбрать напиток по вкусу и избежать неловкости. Я сказал, что предпочел бы немного виски. Расточая по ходу дела похвалы Нику, он достал стакан и налил в него сразу чуть ли не сто граммов виски, еще раз доказав, что он несведущ в крепких напитках. Потом, когда мы уже сидели по обе стороны великолепного камина (конец восемнадцатого века), он спросил, чем может быть мне полезен. Я рассказал ему только об интересе к истории собственной гостиницы, особенно к личности Андерхилла, и поведал о ссылке на его дневник в одной книге, которая попала мне в руки, после чего высказал надежду, что он, Дуэринкс-Уильямс, позвонит библиотекарю колледжа Всех Святых и заверит его в том, что цель моих поисков абсолютно невинная.

– Мм. Сколь срочным является ваше желание познакомиться с дневником этого человека?

– Срочности совсем никакой, – солгал я. – Дело лишь в том, что у меня не так часто появляется возможность отлучиться с работы, как вот сегодня, и я подумал, не удастся ли воспользоваться этим шансом. Естественно, если это потребует…

– Нет, не беспокойтесь, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто может оказаться, что библиотекаря сейчас нет на месте. В колледже Всех Святых большинство людей обладает удивительной способностью вечно отсутствовать на своем рабочем месте. Но я готов помочь. Если позволите, я оставлю вас на секунду.

Он быстро позвонил и вернулся ко мне:

– Нам повезло, Морис. Библиотекарь на месте и, более того, ничем другим не занят. Вам налить еще капельку этого? – спросил он, теперь притворяясь, будто забыл, что именно было только что в моем стакане.

– Э… нет, спасибо.

– В таком случае нам можно двигаться. Нет-нет, уверяю вас, мне не составит труда. Здесь три минуты ходу, самое большее. Вы помните, конечно.

Спустя четыре минуты мы, открыв старинную деревянную дверь, украшенную резьбой, вошли в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую комнату с очень высоким потолком, в форме огромной буквы «L», где в угловых окнах можно увидеть прекрасные витражи времен королевы Виктории. В воздухе ощущался характерный запах, в основном пыли и чернил. Библиотекарь вышел нам навстречу, в манере его поведения каким-то образом сочетались высокомерие и почтительность, как у дежурного администратора в фешенебельном лондонском магазине. Последовало знакомство и объяснение цели визита.

– Андерхилл, – сказал библиотекарь, чье имя воспринималось на слух как Уэр. – Андерхилл. Да. Член совета колледжа в пятидесятых годах семнадцатого века. Да. – После чего он заявил с выразительным жестом: – Никогда не слышал о таком.

– Ваше собрание рукописей довольно обширно, не так ли? – спросил Дуэринкс-Уильямс.

– Да, оно обширно, вне сомнений, – сказал Уэр, слегка сбитый с толку этим неуместным напоминанием.

– В таком случае у вас имеются личные бумаги любого члена совета, хранившиеся здесь и прошедшие, как я понимаю, инвентаризацию в самом начале прошлого века, так ведь?

Уэр чуточку смягчился:

– Возможно. Есть каталог оригиналов, который ведется с сороковых годов восемнадцатого века, когда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и вообще к старым документам. И мы, похоже, проявили в этом деле инициативу. Ага, вот и искомый документ. Вернее, его фотокопия. Прекрасное нововведение. Андерхилл. Андервуд. Аубри. Несколько стихотворений, заметок на разные темы и отрывок из «Филоктета», героической поэмы в подражание господину Драйдену. Как ни печально. Это не тот, кого вы ищете, верно? Нет. Начиная с несовпадения имен. Никаких следов творчества хотя бы одного Андерхилла. Какая жалость. Извините.

– И нет какого-нибудь другого архива, где бы она могла храниться? – спросил я.

– Исключено. Правда, если дата, которую вы мне назвали, неверна…

– Но в моей книге автор видел рукопись в тысяча восемьсот десятом году или около этого.

Дуэринкс-Уильямс пригляделся к тонкому ровному почерку:

– А если рукопись обладает специфическими особенностями, как то: полное отсутствие или частичная утрата первой страницы, не могло случиться так, что дневник был зарегистрирован под каким-либо общим названием в каталоге неустановленных авторов?

– Не могу знать, – сказал Уэр, снова выбитый на мгновение из колеи. – Возможно. Посмотрим. Да, в рубрике «Неизвестный автор» таковые имеются. Неизвестный автор. Трактат, разоблачающий пороки папства, особенно насаждение культа Девы Марии, написано дворянином, никогда не печатался. Любопытно, только я полагаю, это не тот, за которым вы охотитесь. Неизвестный автор, собрание проповедей, молитв и благочестивых мыслей покойного приходского священника церкви Святого Стефана, издано в Литл-Эверсдине. Не то. Неизвестный автор ученого звания о различных материях. Весьма обобщающе, вы согласны? Определенные шансы остаются, я полагаю. Неизвестный…

Никаких шансов, однако, не оказалось. Уэр посмотрел на меня с мрачным ожиданием.

– Не мог бы я взглянуть на «различные материи»? – спросил я.

– Все материалы данного архива хранятся в Хобсоновском зале, – сказал Уэр с нажимом, но предоставляя мне самому решать: издать ли мне при упоминании этого имени животный вопль вселенского страха или разразиться диким хохотом, поскольку мои поиски потерпели столь комический, столь окончательный крах. Или есть третий вариант?

Я повернулся к Дуэринкс-Уильямсу.

– В зале, который, если я не ошибаюсь, доступен только членам университетского совета, остальным же требуется письменное разрешение главы колледжа, – сказал он. – Но в случае с мистером Оллингтоном, который закончил наш колледж со степенью бакалавра и за которого я готов с радостью поручиться, мы можем, наверное, сделать исключение.

– Конечно, – сказал Уэр, на этот раз проявляя нетерпение, но уже достав ключ. Вновь обретая манеры дежурного администратора, он повел рукой: – Прошу вас, пройдемте сюда.

Как оказалось, Хобсоновский зал занимает целый этаж в башне в противоположном углу квадратного двора. Поднявшись по винтовой лестнице с каменными ступенями, мы оказались в помещении с тремя маленькими окошками. Было прохладно; впервые за все это время, за целый месяц, я, похоже, попал в прохладное место. Большая часть доступного стенного пространства была занята широкими дубовыми полками времен короля Эдуарда, два рабочих стола и стулья той же исторической эпохи довершали обстановку. На полках стояли рядами серые папки из искусственной кожи, в них, очевидно, и хранились рукописи. Уэр начал просматривать верхние внешние углы папок, как человек, который знакомится с коллекцией граммофонных пластинок. Стараясь подавить волнение, я отвел взгляд и стал разбирать, что написано на книжной странице в четверть листа, которая висела в рамке под стеклом на каменной стене рядом с другими подобными ей экспонадами, но смысл слов не доходил до сознания.