Предметы увеличивались в размере, кружились, меняли очертания, и я не смог бы определить с точностью, как долго длился этот сеанс, – возможно, пять минут или, что тоже возможно, не больше полминуты. Некоторые из видений вызывали удивление, но удивлять всегда было их свойством, хотя до сих пор я не сталкивался с чем-нибудь таким, что удивило бы меня сверх меры. Они даже начали слабеть, ужались, стали трудно различимыми. Затем мятый лоскут коричневатой плоти содрогнулся в конвульсиях и начал складываться гармошкой. Обозначились продольные полоски, они окрасились в оливково-зеленый цвет, образуя очертания молодого дерева, его ствол и ветви – из той породы деревьев, у которых множество отростков тянутся вверх более или менее вертикально и параллельно друг другу: нечто новое в среде, имеющей исключительно антропоидные формы, новое и в какой-то мере снимающее напряжение. Древовидный образ унаследовал конвульсивные, резкие движения той мясистой массы, которая его породила. Постепенно его сучья и менее крупные отростки срослись в нечто приблизительно сходное – по тем не особо строгим меркам правдоподобия, применимым в данной ситуации, – с мужскими бедрами, половыми органами и торсом примерно до уровня сосков. Выше находилось что-то плохо различимое. Каждый из этих органов сохранял свою первоначальную растительную индивидуальность, продолжая функционировать как тесное единение ствола, веток, стеблей и листьев. Я попытался вспомнить, чей рисунок или чью картину напоминает этот агломерат, но меня отвлек шум, далекий, но вполне узнаваемый: шорох листьев и потрескивание веточек, – такой звук слышен, когда человек или крупный зверь пробирается сквозь чащу. И в то же самое время освещение картины начало сдвигаться, и выступила из темноты верхняя часть груди, горло и шея, острый выступ деревянного подбородка.

Я прижал пальцы к векам и потер с ожесточением глаза: у меня не было ни малейшего желания увидеть лицо, которое увенчивало собой подобную тушу. В одну секунду, буквально в долю секунды, все исчезло – и шум, и остальное. Чтобы успокоиться, я убедил себя в том, что меня встревожил какой-то наружный звук, но я, однако, знал наверняка, что это потрескивание веток донеслось изнутри. Раньше у меня никогда не возникало сомнений, что все «виденное» мной на самом деле не существует, и теперь я был уверен: все только что «услышанное» – тоже галлюцинация. Завтра меня, может, и ужаснет перспектива регулярных или спорадических слуховых «сопровождений» моим ночным видениям, но сейчас мне было не до этого: я устал. Закрыв глаза опять, я сразу увидел, что сеанс закончился: весь накал, вся напряженность исчезла из картин, создаваемых моими глазными нервами, и колыхание темной пелены перед моим взором слабело и слабело с каждым вдохом и выдохом.

Я приблизился к самой кромке сна. Началось то, что, как я знал, неизбежно последует: судорожные подергивания. Правая ступня, вся правая нога, голова, рот и подбородок, верхняя губа, потом как будто вся верхняя половина тела выше пояса, левое запястье приходили в движение сами по себе, резко подергиваясь; пару раз этому предшествовало неуловимое, едва заметное ощущение, дающее знать о приближающемся толчке, но чаще совсем ничего нельзя было предугадать. Иногда сон на мгновение пропадал после сдвоенных, как я полагаю, конвульсий, хотя я не успевал установить, где именно дергает, а потом сразу трижды толкнуло в плече – будто чья-то рука встряхнула меня спящего, и, если бы я не помнил схожих острых ощущений, случавшихся ранее, это сильно встревожило бы меня теперь. А потом образы – и мысли и слова – появились неизвестно откуда, и все смешалось в нечто новое, имеющее все более отдаленное отношение ко мне: красивое платье, извините, вас просят к, вам следует понять, очень вкусный суп, если в моих силах, давным-давно, быть очень пыльным, не соглашаться с тем, как он, в ту секунду, как она оказалась там и впоследствии, вода с чем-то, там у камина, милая, дерево, ложа, окно, плечи, лестничные ступени, жарко, извини, человек…

В десять утра я находился в кабинете; мы с Дэвидом Палмером заканчивали обсуждение наших планов на сегодняшний день.

– Как там Рамон? – спросил я.

– Он уже закончил с салатницами, и неплохо справился, надо признать, если не вдаваться в подробности, и я поставил его на кофейники. Пока что никаких жалоб. С его стороны, я имею в виду.

– Проследи за ним, будь добр, когда он будет выполнять поручения главного повара. И чашечки для приготовления мороженого – растолкуй ему, что они должны быть идеально чистыми, пусть даже клиенты и не видят их никогда.

– Я уже объяснил ему это, мистер Оллингтон.

– Хорошо, но напомни еще раз, а если надо, так и пригрози. Скажи ему, чтобы принес их мне перед обедом, и я лично проверю. Да, вот что еще – пусть сделают две дополнительные порции нам наверх, у меня сын с женой приезжают. Ну, все как будто?

– Еще один вопрос. Пропало банное полотенце – из номера, где останавливалась та парочка из Бирмингема, и пепельница – тяжелая такая, стеклянная.

– Знаешь, Дэвид, меня подмывает сесть за руль и смотаться в Бирмингем, найти, где живут эти мерзавцы, вломиться, когда их не будет дома, и забрать свое полотенце. Это единственный способ получить его обратно. Или будем впредь вешать в номерах старые половые тряпки и кухонные салфетки, а под окурки выдавать консервные банки из-под зеленого горошка. Давно пора так сделать, и больше никогда не возникнет проблем. А другого выхода не вижу, ей-богу. Если у тебя все, то я поеду в Болдок.

– У меня все, мистер Оллингтон. – На лице Дэвида, вытянутом и чуточку смешном, появилось строгое выражение. – Я еще хотел сказать, что если требуется какая-то помощь помимо кухни и бара, то можете на меня рассчитывать. Вы только скажите. И остальная прислуга так же настроена.

– Спасибо, Дэвид. В данную минуту мне ничего в голову не приходит, но, если что-то понадобится, я обязательно дам тебе знать.

Оставшись один, я собрал выручку, которую нужно было отвезти в банк, нашел и сунул в карман список вин, приготовленный для моего поставщика, надел свою клетчатую кепку и вышел в прихожую. Уборщица – моложавая, довольно симпатичная женщина в джинсах и майке – направлялась с пылесосом в обеденный зал.

– Сегодня на улице прохладней, – сказала она, быстро подняв и опустив брови, словно оценивая, как я выгляжу или как на мне сидит костюм.

– Но к ночи опять станет жарко, как вчера, вот увидите.

Она кивнула, давая понять, что услышала мой ответ, и скрылась за дверью. Уборщица была из тех людей, на которых рождение или смерть других человеческих существ не производит особого впечатления. Затем появилась Эми, чуть ли не по-праздничному одетая в чистенькую рубашку с разноцветными полосками и юбку. Она спросила нетерпеливо:

– Скоро поедем, папа?

– Эми, дорогая… – Я только сейчас вспомнил о своем вчерашнем обещании. – Извини, но боюсь, что нам с тобой придется перенести поездку на какой-нибудь другой день.

– Папа! Ну опять невезуха. А почему?

– Ну… Мы договаривались до того, как…

– До того, как умер дед? Знаю. Только какая связь между тем и этим? Он бы не стал возражать, чтобы я тоже поехала. Ему нравилось, когда мы с тобой делали что-то вместе.

– Я помню, только сегодня появились непредвиденные дела, надо будет оформить свидетельство о смерти в муниципалитете и зайти в похоронное бюро. Тебе будет совсем неинтересно.

– Да не страшно. А что такое муниципалитет?

– Это такое место, где сидят люди, которые руководят всем в городе.

– Да ничего. Я могу посидеть и подождать тебя в машине. Ты ведь все равно зайдешь куда-нибудь выпить кофе, правда? Я похожу по магазинам, а потом встретимся у машины.

– Мне очень жаль, Эми… – И мне действительно было жаль, но я чувствовал, что просто не выдержу этого – что рядом со мной в течение двух часов, не меньше, будет постоянно находиться кто-то, пусть даже настроенный очень доброжелательно, – и я уже давно понял, что не способен полностью расслабиться в присутствии Эми. – Когда возникают обстоятельства такого рода, детям лучше не присутствовать. Лучше съездишь со мной завтра.