Я взял себя в руки:

– Извини. Кто это был? Какой-нибудь деревенский парень возвращался домой с попойки. Здесь каких только странных физиономий и фигур не встретишь. В любом случае маловероятно, что он узнал тебя, так что не волнуйся. Сейчас… Бог ты мой, почти три часа. Я отвезу тебя домой.

Диана выразила всеми возможными жестами согласие с моей версией, одновременно ясно давая понять, что объяснения, предложенные мной, ее не удовлетворяют. Она не произнесла почти ни слова по дороге обратно. Я остановил машину на обочине и довел ее до дома.

– Большое спасибо, что ты составила мне сегодня компанию.

– Это… пустяки.

– По поводу нашего интима вместе с Джойс… я позвоню тебе, ладно? Тебе какое время лучше подходит?

– Мне любое.

– Давай тогда не будем откладывать. Как насчет завтра?

– Ведь завтра похороны твоего отца.

– Да, но к обеду все закончится.

– Морис… – Она отказалась от надуманного ложно-психологического вопроса, к которому я готовился. – Этот… который на дороге. Это ведь не привидение, как ты думаешь, Морис? Он так быстро исчез, что я подумала…

К этому я был где-то наполовину готов.

– Знаешь, я думал насчет этого. Мне кажется… ну, возможно, и так, если, конечно, привидения существуют. С другой стороны, разве не смешно – обнаружить привидение не где-то, а прямо на дороге? Даже не знаю.

– Тогда… Когда ты сказал, что это, похоже, парень, ты таким образом пытался успокоить меня, правда?

– Да. Верно.

– Или успокоить самого себя?

– И это верно.

– Морис… Что мне нравится в тебе, так это твоя абсолютная искренность. – Она поцеловала меня в щеку. – Ну, ты поезжай. Звони мне по поводу Джойс, как соберешься.

Она побежала бодро к дому, вдвойне переполнившись гордостью, как мне показалось, за то, что заставила меня признаться, что у меня возникла потребность успокаивать самого себя, и от мысли (которой она, как ни странно, не поделилась со мной), что она еще раз продемонстрировала свое превосходство, увидев привидение, тогда как я ничего не заметил. Она действительно думала теперь, что увидела привидение? Что бы она подумала или что подумает, если Джек поведает ей, с какой настойчивостью я утверждал, будто вижу привидения? Ладно, неважно. Я чертовски устал сегодня, настолько устал, что меня бросало из стороны в сторону, как после серьезной выпивки (которой на сегодня не предвидится), когда я шел от гаража к дверям гостиницы.

Я запил еще две пилюли сильно разбавленным виски и сразу отправился спать, заперев ларец в кабинете. Нужно было поспать хоть немного, ведь впереди похороны, постель с двумя женщинами и, вне сомнений, что-нибудь еще.

– В конце концов, смерть – неотъемлемая часть жизни. Мы начинаем готовиться к ней с самого момента своего рождения. Посмотрим правде в глаза, мистер Оллингтон: есть все основания относиться серьезно к концу жизненного пути.

– Вы не хотите добавить: потому что нам следует думать о смерти как о черте, за которой новая форма существования, что это часть Божьего промысла и тому подобное.

– Боже праведный, нет! Этого я совсем не имел в виду! Это совсем другое.

Его преподобие Том Родни Зонненшайн, пастор церкви Святого Якова в Фареме, судя по этим восклицаниям, был шокирован. Хотя по его виду нельзя было сказать, что он шокирован, поскольку лицо пастора принадлежало к той категории гладких предпенсионно-подростковых лиц, которые, похоже, не способны, даже в момент душевной теплоты или озабоченности (если такие бывают), выразить нечто большее, чем раздражение в легкой форме. В церкви и на кладбище мне казалось, что в этом лице читается то ли негодование по поводу очевидного безбожия всех присутствующих, то ли какое-то физическое недомогание; теперь, когда мы находились в баре «Лесовика», стало очевидным, что пастору просто все наскучило. Я нашел это странным и также до странного неприятным: передо мной священник, который, доктринерски рассуждая, имеет, как выясняется, более левые взгляды, чем я, закоренелый скептик; впрочем, он вскоре отбывает в какой-то более перспективный в духовном отношении лондонский приход, и в любом случае у меня не было в мыслях искать новых встреч с этим человеком.

– Абсолютно другое? – спросил я.

– Вы знаете, всю эту тему бессмертия уже заездили. Нужно рассматривать вопрос с исторических позиций. Бессмертие – всего лишь мимолетная фаза. Его выдумали в эпоху королевы Виктории, а точнее, в начале той эпохи, и было это связано с тем, что называют чувством вины. Викторианцы породили пороки Промышленной революции, они предчувствовали, в какое отвратительное, мерзкое чудовище может выродиться капитализм, и единственным спасением от ада на земле, какое они смогли придумать, была новая жизнь – вдали от дома, от вони, от воплей голодных ребятишек. Тогда как сегодня людям, конечно, уже стало наконец приходить в голову, что капитализм фактически обречен, что вся эта чертова система просто не работает и мы можем приступить к переустройству общества, чтобы обеспечить каждому осмысленное полнокровное существование здесь, на земле; итак, можно задвинуть бессмертие в кладовку для старого хлама наряду с бакенбардами и вот хотя бы господином Гладстоном,[7] Армией спасения и дарвинизмом.

– Дарвинизмом?

– Естественно, – провозгласил пастор, усиленно улыбаясь и в то же время усиленно хмурясь, раздувая ноздри и быстро-быстро мигая: по гримасе на каждый предмет, отправленный им в кладовку со старьем.

– Ну хорошо… Но чего я не понимаю, так это почему ваши викторианцы помешались на идее потусторонней жизни, если их грызло и не отпускало чувство вины по поводу всего совершенного за время их земного существования? Им должно было прийти в голову, что их жизненный путь с большей вероятностью закончится в аду, а не в каком-то…

– Дорогой мой, в этом-то и суть дела, как вы не понимаете. Ад внушал им страстный восторг, он рисовался им чем-то вроде интерната тех времен – только для мальчиков из состоятельных семей, – единственное место, где их ждали те подлинно сильные переживания, на которые они были способны. Битье тростью, порка, старшие шпыняют младших, обтирание холодной водой, гребля, умение удрать с уроков и наводящий ужас всемогущий учитель, который без устали внушает тебе, что ты дерьмо собачье и рассадник скверны. Они пометались на идее ада, я уверяю вас. Надеюсь, вам не кажется совпадением, что это была великая эпоха мазохизма, главным образом в Англии, но ни в коем случае Англией не ограничивающаяся.

– Не кажется, – сказал я. – Эпоха мазохизма не может быть совпадением.

– Да, такое вряд ли возможно. Все это в целом присуще духу капитализма – культ боли, наказания и страдания, в целом всех этих протестантских качеств. Если вам хочется блеснуть умом, можете поразить своих слушателей утверждением, что бессмертие души придумано доктором Арнольдом[8] из Регби; слегка жестоко по отношению к прошлому кумиру, но что поделаешь.

– Вы так считаете? Но о бессмертии души так много говорится в Библии, разве нет? А вся эта ерунда по поводу страдания и наказания в Средние века? И разве Католическая церковь не относилась всегда очень серьезно к бессмертию каждого отдельного человека?

– Давайте рассмотрим эти моменты в логической последовательности, если не возражаете. Об этом буквально ни слова в Ветхом Завете, который, как на сегодняшний день всеми признано, является более бескомпромиссным и менее сентиментальным, чем Новый Завет. Честно говоря, Иисус, как Он представлен в Евангелиях, похож на слезливого либерала – в те моменты, когда не взмывает на крыльях довольно слащавых семитских метафор. Что касается Средневековья, их демоны, их раскаленные клещи и остальные атрибуты ада – не более чем спектакль, где жертвы подвергались тем истязаниям, которым хотелось бы предать своих врагов на земле. А Римско-католическая церковь в этом вопросе… ну, молочные реки и кисельные берега, которые ждут вас на том свете, – это, конечно, понятно. Я это к чему – надеюсь, вы не считаете случайностью, что они поддерживают все без исключения отсталые, реакционные, а то и совсем зловещие режимы, как в Испании, Португалии, Ирландии…