Я завершил речь в некотором смущении, ибо тихий внутренний голос вдруг обескуражил меня вопросом: а не кажется ли мне, что пятно на моем подбородке имеет какой-то чертовски подозрительный вид?

Визит на кухню никак не посодействовал поднятию настроения: пока я пил кофе с кусочком поджаренного хлеба, шеф-повар рассказывал и показывал мне, в каком отвратительном состоянии Рамон оставил вчера кухню: разве можно назвать это уборкой? Все выслушав и все посмотрев, я подключил Дэвида, пусть он в течение следующих шести – восьми часов разбирается со всеми вопросами, включая этот, и отстранился отдел, по крайней мере кухонных. Я начал дозваниваться из своей конторки до Джона Дуэринкса-Уильямса в Кембридже. В моих нынешних замыслах (да и в любом другом случае, если мне понадобится помощь) он – единственный подходящий человек из десятка тех ученых мужей, с которыми меня свел университет, а не стойка бара в моем заведении; ко всем тем, кого я знал в бытность свою студентом еще в середине тридцатых, я не стану обращаться даже с вопросом «Который час?» – не говоря уже о теперешней просьбе, которая со стороны выглядит весьма странной.

Несмотря на все противодействия, предпринятые привратником колледжа Святого Матфея, я наконец услышал голос Дуэринкса-Уильямса на другом конце провода. Он сказал, что готов встретиться со мной в одиннадцать часов. Я собрался было сходить наверх, найти Джойс и поделиться с ней некоторыми из своих планов на сегодня, когда в поле моего зрения попал блокнот большого формата из дешевенькой бумаги, куда я, Джойс, а также Дэвид обычно вносили всякие заметки для памяти и поручения друг другу. Блокнот был открыт. Левая половина загнута вниз под обложку, на верхней странице правой стороны было нацарапано рукой Дэвида что-то о мясе; дальше моим почерком шла запись – с массой подробностей, как в автобиографической справке, какую требуют при поступлении на работу, – моих переговоров с одним лондонским агентом по продаже предметов искусства, который в конечном итоге аннулировал свой заказ, когда я по телефону сообщил ему, что номера у нас без телевизоров. Но это случилось на прошлой неделе, десять дней назад. Потом я стал читать то, чего, как показалось мне сначала, я прежде в глаза не видел, но вскоре обнаружилось, что это не так, поскольку текст был написан моей собственной рукой, не знаю уж в котором часу, и какой именно ночью, и в каком состоянии опьянения. Запись была следующей:

Страдая «алкогольной амнезией в легкой степени», как я это называю, человек способен довольно точно восстановить в памяти что-либо им забытое. При амнезии в более серьезной форме события из нашей памяти стираются безвозвратно. Сейчас речь шла именно о таком случае: я был готов поверить, что общался с духом Томаса Андерхилла вчера ночью, но мне никогда не узнать, как же протекало это общение. При следующей встрече, может, больше повезет; мне казалось, что должна состояться следующая встреча. И если такое случится, я должен сделать все, чтобы прояснить некоторые темные места; например, «доказательство», подтверждающее существование Андерхилла после смерти: что конкретно оно доказывает и в чем оно заключается? Догадка о том, что на нем или при нем находилась какая-то гигантская серебряная брошь – «за головой», – очень даже импонировала, но ничем не помогала; приходится признать, что, как и большинство из тех, кто пишет по ночам послания своему «дневному двойнику», я посчитав некоторые чрезвычайно важные детали настолько яркими и запоминающимися, что не удосужился записать их на бумаге. При следующей встрече мне надо будет также проверить, был ли мой отчет о попытке дотронуться до того, кого я увидел и услышал, блестящей попыткой описать нечто не поддающееся описанию, или я в тот момент был абсолютно не способен верно определять свое положение по отношению к окружающим предметам. Заодно можно прояснить и другие вопросы, такие как: почему я сделал запись на одной из предыдущих страничек блокнота – чтобы скрыть рассказ от посторонних? – но почему же тогда я оставил блокнот в раскрытом виде на видном месте – чтобы не забыть о нем самому? Реконструкция событий настолько правдоподобная, что трудно в нее поверить!

Я поспешил наверх и столкнулся с Джойс на лестничной площадке. Поначалу она решила играть роль молчаливого слушателя, очевидно, чтобы сообщить мне, что она горит желанием услышать мой голос, но почти сразу она отказалась от этого плана.

– Что стряслось? – спросила она, оглядывая меня с ног до головы.

– Стряслось? Что ты имеешь в виду?

– Ты весь какой-то возбужденный. Ошарашенный.

Это была правда. С того момента, как я получил свое собственное послание, во мне нарастали, раскручивались, будто по спирали, радость и беспокойство – состояние, мне совершенно непривычное.

Полагаю, я также испытывал неуверенность, начиная осуществлять предприятие, результат которого непредсказуем. Я даже не мог вспомнить, когда и по какому поводу в последний раз я нервничал вот так, как сейчас.

Я решил подыграть ей:

– Ошарашенный? Нет, ничего такого не ощущаю. Обычное отвратительное состояние с уклоном в ужасно отвратительное – так бы я сказал.

– Ну ладно. Для чего ты едешь в Кембридж?

– Я же тебе сказал: надо навести кое-какие справки по истории нашей гостиницы.

– И ты хочешь сказать, что на это тебе требуется целый день?

– Может, не целый, я так не говорил. Все зависит от того, как быстро я найду то, что ищу.

– А у тебя там не встреча с кем-нибудь или… как это назвать, а?

– Мне нужно встретиться с бывшим научным руководителем Ника, а совсем не с кем-нибудь в том смысле, как ты думаешь.

– Мм. А что Ник собирается делать все это время?

– Он может делать то, что ему захочется. Он привез с собой какие-то свои университетские бумаги. Или пусть займутся чем-нибудь вдвоем с Эми.

– Почему бы тебе не взять их с собой в Кембридж? Там у них будет немного больше…

– Тогда придется подлаживаться под них, а я ведь говорил тебе: я, может, сразу или почти сразу вернусь обратно. Ладно, оставим это, я еду один.

– Ну как хочешь. Ты знаешь, что Люси уезжает сегодня?

– Она вернется завтра, к похоронам. Пожелай ей от меня счастливого пути, если хочешь.

– Мне пока заняться деньгами, почтой и остальными делами?

– Если тебе не трудно. Мне пора.

Я быстро пропустил буквально капельку виски в буфетной и вскоре гнал к северу по А-595 в своем «фольксвагене». День был поистине жаркий, но не душный, и солнечные лучи беспрепятственно проникали сквозь фильтр тумана. Машины на дороге блестели, на ходу поигрывая солнечными зайчиками, их металлические части казались отполированными, их лак сиял, словно масло. Они проносились мимо в противоположном направлении, выруливали на шоссе, сворачивали с него, виляли в сторону и, как будто набравшись новых сил, выходили на обгон, как актеры, подтянувшись и настроившись, выходят, окруженные эффектными декорациями, на сцену. Даже в густой тени деревьев, выстроившихся вдоль дороги, отдельные ветви, пучки листьев и участки зелени отражали свет с такой интенсивностью и в такой насыщенной цветовой гамме, какую мне доводилось наблюдать только в Приморских Альпах. На дороге постоянно встречались и исчезали миражи – иллюзорные полоски стоячей воды. За Ройстоном, после слияния двух магистралей, А-16 и А-505, движение стало еще более интенсивным, но я продолжал выжимать до сорока пяти миль и даже больше. За окном потянулись окраины Кембриджа, глазам предстала знакомая картина: посадки по обочинам, деревья и кусты становились все гуще, создавая впечатление, что ты подъезжаешь к лесу, а вовсе не к городу. Их сменила открытая равнина вокруг города, бывшая когда-то болотом, а потом возник и сам город, где никогда не увидишь людских толп, даже по утрам в рабочие дни в середине семестра, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям (где была моя берлога, когда я готовился к диплому в 1933 году), Питерхаус, Пемброк и, наконец, почти что по соседству с колледжем Святой Екатерины на пересечении двух улиц – Трампингтон и Серебряной – продолговатое здание колледжа Святого Матфея с плоским фасадом в стиле Тюдор, очень даже неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого века. Я нашел место для стоянки лишь в ста ярдах от главных ворот. Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: «Имущество колледжей – в общественное владение!», «Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб.», «Экзамены – насилие над личностью».