Глэдис не знала, куда девать глаза, что ответить на его откровенность. Если он намеревался взволновать и смутить ее, то ему это прекрасно удалось. Меньше всего ей хотелось, чтобы он догадался о ее чувствах к нему.

– Ну что ж, я, пожалуй, пойду к себе, – сказала она, снимая ноги с табуретки. – Нога уже совсем не болит… – она повертела стопой, демонстрируя это, – но все равно мне хотелось бы немного отдохнуть и, быть может, поработать перед ужином. Меня мучит совесть, ведь я не написала еще ни строчки.

Она собралась встать, но Джереми подался вперед и схватил ее за руку.

– Подожди, прошу тебя! – взмолился он. – Будет лучше, если ты узнаешь все от меня, а не от вездесущей миссис Окли. Бог знает, что она может тебе наговорить, а мне бы не хотелось, чтобы у тебя сложилось превратное впечатление о моей матери.

– Но я же сказала, что меня это совершенно не…

– Позволь мне самому судить об этом, – перебил он ее. – Ты должна знать, с кем согласилась жить в одном доме.

Глэдис уставилась на него. Он ведь не собирается сделать ей какое-нибудь ужасное признание, нет?

– Моя мать была цыганкой.

Она заморгала, потом облегченно вздохнула и улыбнулась. И всего-то?

– Правда? – Это объясняет его смуглую кожу, черные глаза и волосы.

– Да. А чему ты улыбаешься? – удивился он, но Глэдис увидела, как часть напряжения покидает его лицо.

– Ну, не знаю. Просто во мне вдруг заговорила писательница. Состоятельный человек, владелец особняка и простая цыганка. Должно быть, это была ужасно романтическая история.

Он помрачнел.

– Не совсем. Ну, вначале возможно, но конец этой истории нельзя назвать счастливым. Отец познакомился с матерью на сельской ярмарке в ближайшем рыбацком поселке, где она зарабатывала деньги тем, что предсказывала судьбу. Они с первого взгляда влюбились друг в друга, но тогда еще была жива Элен, мать Джеффри. Отец снял для своей любовницы домик в поселке и содержал ее и меня, когда я родился, вплоть до смерти Элен. А когда та умерла, он поселил Кору – так звали мою мать – и меня, своего внебрачного сына, в доме, но не женился, видно посчитав ниже своего достоинства жениться на простой цыганке. Впрочем, не знаю, возможно он и предлагал ей брак, да она сама отказалась, потому что была очень свободолюбивой женщиной – настоящей дочерью своего народа. Наверное, она заскучала по простору и кочевой жизни и в один прекрасный день убежала. Несколько дней спустя ее нашли в лесу. Замерзшей.

Все это Джереми произнес ровным, бесстрастным голосом, но она чувствовала, как ему больно. Ее сострадательное сердце потянулось к нему.

– О, Джереми, мне так жаль, – тихо проговорила она, мысленно задаваясь вопросом, осознает ли он, как сильно сжимает ее руку. – Сколько тебе было, когда это случилось?

– Шесть лет. – Он горько усмехнулся. – Отец не слишком любил меня, поэтому отправил к родственникам в Венесуэлу, как только я закончил школу. Единственным моим утешением здесь был Джеффри. Он относился ко мне с теплотой и любовью, всегда защищал от отцовского гнева, который, справедливости ради следует сказать, не всегда был несправедливым, ибо я рос ужасно своевольным. Наверное, все дело в моих цыганских корнях. Впрочем, в моей крови много всего намешано: на четверть американец, на четверть венесуэлец и наполовину цыган!

Он вдруг заметил, что сильно сжимает ее руку, ослабил пальцы и стал рассеянно гладить их, отчего в животе у Глэдис словно вспорхнули сотни крошечных бабочек.

– Он ведь был старше, да? – тихо спросила Глэдис.

– Да, почти на шесть лет, но, несмотря на разницу в возрасте, мы с ним были очень близки. Вопреки сложившемуся стереотипу, что сводные дети обычно враждуют, у нас были прекрасные отношения. Он переживал не меньше, чем я, когда меня отправили в Венесуэлу.

– Вы… вы осуждаете своего отца за то, что он это сделал? – спросила она. – Но ведь он не оставил вас, дал вам образование.

– И ты полагаешь, что этого достаточно? Разве родительскую любовь можно заменить исполнением родительского долга? А как же чувства ребенка? Его переживания? Его потребность чувствовать себя любимым и нужным в этом большом и жестоком мире?

Она молчала, и он продолжил:

– Я бы никогда так не поступил со своим ребенком. Я хочу сказать, что, если бы какая-то женщина забеременела от меня, я бы женился на ней не раздумывая и не позволил, чтобы мой ребенок рос незаконнорожденным. Понимаешь?

Он так пристально, так напряженно всматривался в ее лицо, будто имел в виду не какую-то гипотетическую женщину, а именно ее, Глэдис.

Она облизнула губы.

– Но… но что, если бы эта женщина не захотела выходить за вас замуж? Вы такого не допускаете? В наше время многие женщины воспитывают детей в одиночку.

– Я бы ее заставил, – твердо сказал он. – Так или иначе, но не позволил бы моему ребенку расти без отца.

Почему-то у нее не возникло ни малейших сомнений, что он бы так и поступил.

Окно кабинета Джеффри Гамильтона выходило на озеро, к которому от дома спускался пологий склон, плавно переходивший в песчаную отмель. Весна потихоньку вступала в свои права, и даже за те несколько дней, что Глэдис пробыла здесь, холмы зазеленели чуть ярче, а почки на деревьях в запущенном саду заметно набухли.

У Глэдис установился определенный распорядок дня. По утрам она спускалась в столовую, где завтракала либо с Джереми, либо одна, если он к тому времени уже уезжал по делам. Потом шла в кабинет, который миссис Окли с разрешения Джереми открыла, убрала и проветрила для нее, садилась к своему ноутбуку и работала над книгой. Работа спорилась, несмотря на то что мысли то и дело норовили ускользнуть в сторону, – в сторону Джереми, разумеется! – и три главы из задуманных десяти у нее уже были почти готовы. После обеда она обычно с полчаса гуляла по дорожкам сада, иногда спускалась к озеру и кормила чаек оставшимися с обеда кусочками хлеба, затем возвращалась в дом и продолжала работу.

После того вечера в библиотеке Джереми она видела мало, в основном только в столовой: он держал слово не докучать ей, а она была слишком застенчива, чтобы признаться, что не только не возражает против его общества, но, напротив, жаждет его. Когда он отсутствовал, миссис Окли передавала его извинения, приправленные ее собственными домыслами и наблюдениями.

– Я слышала, мистер Джереми часто наведывается в конюшни миссис Клейтон, – поведала она как-то Глэдис во время обеда, на котором Джереми не присутствовал. – Они вместе в школе учились. Говорят, у них была любовь, да что-то там не заладилось, а потом он уехал в Венесуэлу, а она через пару лет замуж вышла.

В следующий раз, за ужином:

– Мистер Гамильтон просил вам передать, что сегодня ужинает у Дженкинсов. Доктор Дженкинс – наш местный врач, уж такой внимательный, каких еще поискать. А дочка у него красавица, но вот, поди ж ты, не повезло бедняжке, такая молодая – всего двадцать семь – и уже вдова. Ее муж разбился на машине год назад. Я слышала, она сейчас гостит у родителей.

Конечно, миссис Окли рассказывает ей все это по простоте душевной, без всякого намека, убеждала себя Глэдис, стараясь быть великодушной, но тем не менее это отвлекало ее от работы и мешало сосредоточиться. Можно сколько угодно притворяться, что между нею и Джереми ничего нет и быть не может, но все-таки она не могла избавиться от неприятного чувства, подозрительно смахивавшего на ревность, когда представляла его в обществе других женщин. Глэдис твердила себе, что это смешно и глупо, что у нее нет на него никаких прав. Более того, они, эти права, ей совсем не нужны. Но ничто не помогало. Дни шли за днями, а ее желание быть с ним отнюдь не уменьшалось, а, напротив, лишь усиливалось.

Сандра тоже не подавала о себе знать. С одной стороны, это было хорошо – пусть потомится неизвестностью, но с другой – Глэдис испытывала чувство обиды: неужели Сандре совершенно все равно, что с ней здесь произошло, жива ли она вообще.