Доберман. Кто ты такой?! Кто тебя подослал?!

Сильвин. Никто, я сам пришел. Я хочу с тобой рассчитаться.

Доберман. Ну все, молись, гад! Это была последняя жрачка в твоей жизни!

Он приготовил кулак, чтобы обрушить на Сильвина молодецкий удар, но в это время в его занесенную руку вонзился кем-то брошенный самодельный нож. Доберман схватился за окровавленную кисть и испуганно отступил, опрокинув несколько столиков. Оглядевшись, он увидел обступающие его со всех сторон смурные тени — тех самых необычных посетителей кафе, которые теперь держали в руках не чашки и рюмки, а ножи, кастеты и прочие орудия уличной схватки. По одиночке каждый из этих доходяг мог бы без ка-стинга стать брендом местной компании ритуальных услуг, Доберман за свою жизнь перебил таких — не счесть, но толпой, вооруженные кровожадными взглядами и подчиняющиеся одной мстительной цели, они являли собой реальную силу, справиться с которой представлялось весьма сомнительным.

Пеликан воскликнул: Чё мы вам сделали, ублюдки, а? Давайте поговорим! У нас есть куча бабла, мы заплатим!

но выпущенный кем-то из рогатки свинцовый шарик попал ему в лоб, и он удивленно замер с открытым ртом и выпученными глазами.

Входная дверь уже сотрясалась от могучих ударов, это снаружи ломился Цербер, но двое калек защелкнули крепкую задвижку на двери и встали рядом, никого не подпуская.

Началась свалка. Сильвин отошел в сторону и, скрестив руки на груди, наблюдал, как взбесившийся Доберман увечил его товарищей — разбивал всмятку их лица, расшвыривал по всему помещению (раненные отползали, стонали в углах), как сам пропускал летящие со всех сторон удары ножей, цепей и дубинок, и истекал кровью.

В это время Пеликан с переломанными конечностями уже дымился на полу в луже крови, а девушка-пастушка, оказавшись в самом центре бойни, сидела на прежнем стуле с прямой спиной, и ее неестественно белое лицо предвещало близкий обморок.

Прошла минута и Доберман рухнул на груду поверженных им врагов. Над ним зловонной массой нависли разгоряченные странники и замелькал в воздухе один умелый клинок, щедро разбрызгивая кровавые ошметки.

Хватит! — строго приказал Сильвин. Оборванцы немедленно расступились. Он шагнул к Доберману — еще живому, но превращенному в груду парного мяса с двумя заплывшими глазами, и не сдержал кривой усмешки.

Доберман из последних сил приподнялся на локте. От него остро пахло страхом — Сильвин ощутил этот знакомый ему кислый запах.

Доберман. Я вспомнил! Я плюнул тебе тогда в стакан!

Сильвин. Ну наконец-то.

Доберман. Прости меня! Я больше никогда в жизни никого не обижу! Прикажи им не убивать меня!

Сильвин скривился, будто хлебнул горькой микстуры.

Сильвин. Хорошо, я тебя прощаю!

Ему подали фарфоровое блюдо с исключительным деликатесом: в соусе из крови лежали отрезанные уши, несколько пальцев и комочек носа Добермана.

Сильвин. Возьми. Возможно, тебе еще успеют пришить это на место. Правда, ты уже никогда не будешь прежним — ты станешь одним из нас, и будешь каждый день на себе ощущать, каково это, быть не таким, как все.

Доберман. Кто ты?

Сильвин. Я? Я Странник…

Поздно вечером Сильвин заглянул в комнату Марины. Девочка давно улеглась, но не спала в ожидании обещанной сказки. Сильвин подал обрадованному ребенку свалившуюся на пол игрушку, сине-розового ослика, и осмотрительно присел на краешек кровати: Ну, слушай дальше…

Широко раскрытые глаза Марины излучали столько доверия, тепла, чистоты, надежды, что Сильвин испытал к этому несчастному существу с обезьяньей мордашкой самый сильный в своей жизни прилив нежности. Он не сразу продолжил фантазию, которой вчера так поразил воображение девочки.

…Таким образом, странники, — уже подходил к концу истории Сильвин, — взялись управлять всем миром, и тут наступила эпоха всеобщего благоденствия. С тех пор люди стали жить мирно и сытно, в счастье и любви…

Марина уже спала, и ей снились голубые города: рисованные детской рукой дома с гостеприимно распахнутыми дверьми и счастливыми лицами в окнах, кружащиеся карусели, сине-розовый ослик, катающий на дружелюбной спине ребятишек, а также добрые странники, раздающие на улицах всем маленьким девочкам шоколадные конфеты и красные воздушные шары в форме сердец.

В импровизированной приемной Странника, напоминающей содержимое ящика Пандоры, Герман с трудом пробился сквозь толпу из смердящих бродяг, бабушек-побирушек, инвалидов и криворожих юродивых (они лапали его за одежду, клянчили деньги, шныряли по карманам, показывали заточки и половые органы), но у самой двери его застопорила Чернокнижница — ныне что-то вроде секретаря Сильвина. Герман с огромным удовольствием познакомил бы алкоголичку со своей небезызвестной зуботычиной, чтобы впредь неповадно было вставать у него на пути, но краем глаза приметил в углу скучающих братьев Бо-бо, склеенных от рождения близнецов, — общее гигантское тело, две одинаковых раздобревших морды, четыре мегатонных кулака, двести пятьдесят килограмм чистого веса. Братья-мутанты имели какое-то отношение к Чернобылю и служили у Странника телохранителями; про них рассказывали, что они сжирают в день килограммов десять мяса и выпивают не менее двадцати бутылок пива, причем один мог есть, а другой пить — с общим желудком сыты и пьяны были оба.

Кто палку взял, тот и капрал. Герман с чувством омерзения к самому себе выдавил приветственную улыбочку и поспешил объяснить Чернокнижнице, что дело его настолько срочно, что не терпит и секунды промедления. Наконец он прорвался в жилище Сильвина и обнаружил в нем Гангрену и Нашатыря, распивающих в компании с хозяином помещения молоко из обычного литрового пакета. В сторонке, на потертом коврике, дремал Сатана в ошейнике с шипами и лишь приоткрыл один глаз, чтобы зафиксировать нового посетителя. На старом журнальном столике с ножкой, перевязанной посередине желтой изолентой, громоздилась спортивная сумка, доверху набитая пачками засаленных банкнот.

Заметив возбужденного Германа, Сильвин поспешил прервать беседу: Простите меня, друзья — дела. Забирайте эти деньги и вложите их туда, куда мы договорились.

Гангрена сразу же потянулся черными ногтями за своими костылями. Нашатырь тоже засуетился, но сначала нюхнул из пузырька прозрачной жидкости, встряхнул квадратным черепом и лишь после этого повесил сумку с деньгами себе на плечо: Все сделаем, как ты сказал. Ни о чем не беспокойся!

Сильвин. Что случилось, Герман? Герман. Ты не поверишь, камрад! Мне сейчас звонил мэр!

Сильвин усмехнулся одним уголком губ.

Сильвин. И что он хотел?

Герман. Я ему говорю — пронто, — а он мне, тля, как дела, дружище, чего не звонишь? Вот старая шлюха! Короче, он хочет с тобой поговорить. Он как-то узнал, что я теперь работаю на тебя и просто умолял меня организовать с тобой стрелку тет-а-тет…

Герман почесался в нескольких местах. Побывав в приемной, он во всем теле чувствовал нестерпимый зуд, будто сотни микроскопических тварей присосались к коже, и испытывал огромное желание немедленно принять душ или хотя бы прополоскать горло, чтобы избавиться от мерзкого привкуса во рту. И то, и другое сделать было несложно: в списанной башне вновь плескалась в трубах холодная и горячая вода, горели лампочки, ходили лифты, даже работала канализация, издавая, когда кто-то на верхних этажах спускал после себя воду, шум пикирующего истребителя.