Сусанна закончила уже неизвестно который по счету все тот же самый свой рассказ, вздохнула и стала рыться в карманах. Извлекла она оттуда маленький банан, обстрогала его единственным зубом и, утомленная весенним солнцем, но больше все-таки своим рассказом, принялась жевать.

Старухи тихо сидели рядом, кто вязал, кто читал, кто дите качал, а кто просто грелся на солнце. Весной видимо-невидимо старух выползает на скамейки, и сидят они там, как темный бисер, нанизанный на солнечный луч, и жизнь у них вечная…

Кеворкина история, которую мы тоже не впервой выслушали, копаясь тут же рядом в большой песочнице, и на этот раз осталась для нас загадкой: Сусанна цыкала все время, пропускала отдельные слова и целые предложения — ничего толком не поймешь, да нам было и неинтересно старух этих слушать, что они там болтают у себя на скамейке, язык у них без костей — как говорил Владик.

Сам Кеворка про себя ничего такого не знал, иногда отмалчивался, иногда говорил, что все это неправда, а иногда выдумывал почище Сусанны.

Раплет жил одиноко и угрюмо в однокомнатной служебной квартире на первом этаже в первой парадной. Во дворе говорили, что свою квартиру Раплет превратил в сплошную кухню, где он готовил всевозможные изобретения для детской площадки: скамейки-качалки, железные ракеты и лестницы, каменных и деревянных зверюшек, урны для мусора и все такое прочее.

Самым известным его изобретением в нашем дворе считалась большая песочница, где мы любили играть в «водилы». Бывало, усядемся вчетвером по сторонам квадрата, а пятый ходит в середине и «водит», то есть ждет, когда кто-нибудь из сидящих вскочит, чтобы обменяться с кем-то местами, а он в это время — раз и кинется занимать свободное место.

Еще мы очень любили играть в футбол, Кеворка, например, мог гоняться за мячом часами. Самый лучший мяч был у Аленьки: очень туго надутый, в красную и черную клетку. Правда, выносил он его редко, говорил, что мяч нуждается в постоянном отдыхе.

Однажды он вынес свой горячо любимый мяч, а потом как закричит на весь двор, что сегодня ему мяча не жалко, будем играть до упаду, и отфутболил его Кеворке, Кеворка со всех ног бросился за мячом, но не догнал — мяч врезался Раплету в окно.

«Дзынь!» — стекло разбилось.

Раплет выскочил во двор с проклятиями.

— Спасайся кто может! — крикнул Аленька и удрал, как всегда, первый.

Мы бросились кто куда, а Кеворка не успел, на траве поскользнулся, и Раплет схватил его в охапку и потащил к себе в дворницкую. Кеворка бился в руках у дворника, как чернозолотая сильная рыба, лоб у него весь был в крупных, сверкающих на солнце каплях пота.

Бабки со скамеек кричали:

— Так его, так, накажи его, Раплет Мухамедович, штоб и другим хулиганам неповадно было!

Раплет втолкнул Кеворку в парадную.

— Ребята, на помощь! — долетел до нас из парадной его отчаянный крик. — Я не хочу…

А нам в ту минуту так жутко стало, что мы попрятались по домам и носа оттуда не высовывали весь день и весь вечер.

А зато назавтра, к своему удивлению и радости, мы увидели Кеворку живого и невредимого. Он шел куда-то с матерью. Но ни в тот день, ни на следующий Кеворка ни разу не подошел к нам и не откликнулся на наш зов поиграть в футбол или в прятки. Но мы его все-таки подкараулили через несколько дней, и Кима его спросила, что с ним случилось, почему он с нами теперь не играет.

Кима у нас была ласковая, говорила тихо и медленно, и еще она была очень толстая, потому что любила все сладкое, а ее мама ничего сладкого ей не покупала, и Кима попрошайничала у нас, и мы с ней всегда делились, по очереди таскали из дому для нее сахар, печенье и конфеты, потому что было ее жалко. И Кима у нас наедалась досыта, и у себя дома не просила ничего сладкого, и мать ее была рада. И мы тоже все былиочень рады.

— Кеворка, не обижайся ты на нас, ладно? — попросила Кима. — Мы, честное слово, больше никогда тебя одного не бросим. Будем всегда все вместе, мы уже договорились, давай и ты с нами?

— Поздно!

Аленька, до этого момента молчавший, набросился на Кеворку:

— Чего поздно-то? Чего? Еще совсем светло, не видишь: белые ночи наступили. Так что нечего…

— Еще совсем светло… белые ночи… — тихо повторил Кеворка. — Все пропало… Я вас так звал, а вы меня бросили одного на съедение…

— Дааа… нам стало так страшно: Раплет такой жуткий!

— Думаете только о себе. А я приду к вам на помощь всегда. Я так сказал — я так сделаю.

Странная сила послышалась в Кеворкином голосе. Мы даже вздрогнули.

— Ну прости, ну пожалуйста, мы же этого не знали… — затянули мы все вместе.

— Прошу вас — не подходите больше к песочнице, особенно в жаркий солнечный день, такой, как сегодня…

— Что ты сказал? Это еще почему? — опять вцепился в него Аленька. — Мой папа заплатил Раплету за песок большие деньги. Целых два рубля. Так что буду хоть до ночи там играть. И никто меня оттуда не сгонит — песок мой, вот!

— Тебя-то как раз не жалко, — отмахнулся от него Кеворка. — Только запомни — я тебя предупредил. Все слышали?

Мы хоть и слышали, но ничего не поняли и стали Кеворку упрашивать, чтобы он нам рассказал, что видел на кухне у Раплета. Кеворка долго-долго нас мучил, но потом под «зуб даю, рогатик буду, если это — неправда!» начал рассказ…

Когда за Кеворкой захлопнулась дверь дворницкой, он подумал, что сейчас умрет от страха: прямо перед ним разверзлась огромная черная дыра, откуда сначала высунулся, а потом вдруг убрался тупой нос немыслимой какой-то трубы.

— Что это у вас? — спросил Кеворка и невольно попятился назад к дверям.

— Хартингский лаз, — буркнул Раплет и сорвал с себя парик, бороду, перчатки, сбросил пальто, и Кеворка увидел у него на голове косицы разноцветных проводов, а на груди и на руках — цветные кружки, треугольники, прямоугольники, волнистые линии и точки, составлявшие какие-то рисунки. Кеворка разглядел дом со стрельчатыми башенками, каждая башенка светилась своим цветом — красно-желто-зелено-синим и фиолетовым. Он сразу почему-то вспомнил авторучку, которую совсем недавно дала ему, но только на одну минуту, Наташа, и та авторучка вдруг сама ему нарисовала на его ладони какого-то тощего старика в сиреневом тумане…

Раплет погладил Кеворку по упругим волосам.

— Ну как ты? В порядке? — спросил он его таким голосом, как будто знал Кеворку сто лет.

Кеворка задрожал, голос Раплета напомнил ему кого-то — узнавание началось.

— Я тебя сейчас полностью восстановлю. В твоей памяти стерто все, кроме сектора Ноленса. Поворачивайся, как я!

Раплет придвинул Кеворке вертящуюся табуретку-вертушку, сам уселся на такую же, и они стали вращаться на краю черной пропасти, из которой снова выглядывала труба. Они вращались все быстрей и быстрей, и в Кеворке оживала память прежней жизни, она раскручивалась по спирали Вейса, наполняя его душу видениями далекого Альдебарана, и он — маленький мальчик Земли — вспомнил и ощутил нечто такое, что заставило его радостно воскликнуть:

— О, благодатная Кеоркия, о, могучий Кинда, где вы?

Раплет тотчас остановился и, довольный, подмигнул ему.

— Есть врожденная информация! Видишь, все наносное и чужое стирается достаточно легко, если вертишься у Хартингского лаза.

— Не надо ничего стирать. Это уже не чужое, а мое!

— Ты еще не просох, разведчик. Так всегда бывает при переходе из чужой жизни и памяти. Это скоро у тебя пройдет: не будем пока торопиться. Дело осталось уже за малым. Ты должен исполнить свой последний долг: в первый жаркий солнечный день садись с ними на песочницу, а дальше — не твоя забота. Они у меня все меченые, и ты — в том числе. Это для наводки, чтобы никаких отклонений. Настройка луча пойдет по Наташе — она легче всех поддается настройке. Она сама поможет мне, когда увидит… А ты только махни мне рукой — сам понимаешь, нужна связка минут!