Никто из прикатчиков не переживал так одиночество, как Чапа. Когда приемная станция затонула в Хартингском Времени вместе ней, Гутом и множеством безмолвных существ, Чапа от горя обрела собачий голос и принялась лаять. Она лаяла так отчаянно, что даже под гнетом Времени ее лай не затихал и не прекращался. Он окутывал ее, как звуковой пояс, и с этим жутким непрекращающимся лаем она отбыла в ничто до следующей перекачки.

Усталые служки приготовились быть ничем, но Чапа ужасно мешала им, своим безумным лаем возвращая их к вредной и утомительной работе. Надо было вставать, уговаривать собаку, объяснять ей правила внутреннего распорядка в «нигде», но собака ничего не хотела слушать, и даже Гут, которого она признавала за своего, не мог с ней справиться. Так продолжалось неопределенно долго.

— Перестанешь ты в конце-то концов? — свирепо набросился на нее всегда спокойный Гут, в очередной раз выпадая из спячки. — Потерпи немного, и ты поступишь на службу Спецвремени.

— Не хочу — хочу к Вите, к Вите, к Вите! — твердила упрямая собака.

— Будет нам покой или нам не будет покоя? — закричали проснувшиеся и отвернулись к стенке.

— Вам будет покой, — отвечала собака, — если вы меня отсюда выбросите, или дайте мне отсюда самой…

— Кажется, это у вас там называется самоволкой, не так ли? — перебил ее Гут. — Никто из наших здесь на это никогда не пойдет.

— Я пойду, я! — Чапа завыла уже по-волчьи. — Только скажите — куда? Я на все пойду и всем потом пролаю, что убежала сама без вашего ведома. Выпустите, по гроб жизни буду вам благодарна! — И Чапа снова завыла, но завыла теперь уже так, как воют собаки на Луну.

Хартингское Время не выдержало такого безобразия и пнуло Чапу так, что она с шумом и треском вылетела из него на альдебаран. Там она повела носом туда-сюда, но нигде не обнаружила витиных следов.

— Гут! — завыла она еще громче. — В какую сторону поехала та телега, на которой увезли Витю? Гут!

Гут не отзывался.

Тогда Чапа начала стучать задней ногой по альдебарану и стала выкрикивала свой вопрос много-много раз подряд, пока не получилась бессмыслица.

Однако и тогда Гут не откликнулся.

— Ты, что ли, спишь, Гут? — тихо прошептала Чапа.

И Гут ей так же тихо ответил:

— Нет, я не сплю, Чапа.

— А почему не спишь, Гут?

— А ты не догадываешься?

— Если не спишь, тогда скажи — куда они все подевались?

— Не могу.

— Но ты же не спишь.

— Не потому не могу, что не сплю, а потому…

Тут Хартингское Время рассвирепело окончательно и теперь вслед за Чапой выпихнуло наружу Гута, и Гут сказал:

— Говорил я тебе — перестань! Вот теперь из-за тебя и меня выгнали. Что я буду делать без работы?

— Пошли отсюда.

И они пошли отсюда и долго-долго плутали по боковым извилистым улицам. Чапа всю дорогу бежала с энтузиазмом и вся светилась надеждой, а Гут рядом с ней машинально передвигал ноги, поглощенный одной мыслью: может быть, решение Хартингского Времени — все-таки еще не окончательное, может, оно перебродит и перестанет на него сердиться. У него даже есть поговорка «Что было, то прошло!»

Но что прошло — было ли?

Гут задумался над этим и не заметил, как столкнулся с Цытириком. Его знаменитая белая борода теперь торчала редкими спекшимися кустиками, один глаз заплыл, плащ был прожжен во многих местах до дыр, а сам Цытирик тащился, припадая сразу на обе свои ходули.

— Что с вами, Великий? — в ужасе ахнул Гут и упал на колени перед ним в альдебаранскую грязь.

— Я бежал, Гут, — прохрипел, задыхаясь, Цытирик, — я бежал из альдебаранки. Там на белой стене я начал писать новую историю Гвадария Фигософа и едва не спекся… Гут, мне надо отдышаться: я позволю себе отдохнуть рядом с тобой.

Они перебрались на обочину дороги и уселись там. Чапа потащила Гута за ногу.

— Подожди! Не видишь — я слушаю старшего.

— За работой, как всегда, я сильно увлекся и забыл, где нахожусь, — продолжал Цытирик, — и вдруг как током меня ударило. Может, я закоротил им что-то какой-нибудь своей умной мыслью на белой их стене, — уж не знаю, только вышвырнуло меня оттуда, да с такой еще силой, чуть было рэнь из руки не выронил, представляешь, но главное — не в этом…

— Ой-е-ей, как страшно мне за вас!

Некоторое время Цытирик молча собирался с силами.

— Трудно даже вообразить, что я видел собственными глазами… нет, не могу произнести это вслух. Да-да, я вынужден об этом открытии только писать, писать, писать…

И Цытирик нацарапал на альдебаране своим рэнем: «Фигософ — дерево, простое бревно!»

Гут от волнения не мог ничего понять и таращился на Цытирика.

— Ну как тебе новость?

— Да!

Цытирик изучающе посмотрел на него и спросил вдруг:

— Гут, ты хоть понял, что верховный правитель Альдебарана, Гвадарий Фигософ — дерево…

Гут еще больше вытаращил глаза и ахнул:

— Да что вы говорите, Великий, — как это замечательно! И — большое? А где оно? Вот бы нам сейчас под ним посидеть — вы так устали и выдохлись, мне тоже не по себе.

Впрочем, другого отношения к подобной новости от Гута ожидать было трудно.

— В Кваркеронском лесу есть одна красивая роща, — все никак не мог успокоиться Цытирик, — рядом с рощей — поляна, а на поляне стоит гигантского роста…… с большим дуп…

Внезапно прямо перед лицом Цытирика произошел электрический разряд, раскололось пространство, и он увидел в проломе Нака и его зловещую ухмылку. Нак ему подмигнул:

— Неужто-таки с дуплом?

Цытирик вздрогнул.

Пролом затянулся.

Цытирик старательно затер надпись, конечно, Нак ему только примерещился. Это все из-за альдебаранки, из-за нее в у него голове — пожар и нереальные ужасы, но шутить с этим нельзя — вдруг осуществится.

— А что нового у тебя для Истории?

— Меня выгнали, о Великий. Я теперь безработный служка, — опечаленно ответил Гут. — Вот какая моя история. Прямо не знаю, что мне делать или не делать, то есть делать мне абсолютно нечего… — Гут всхлипнул.

— Да что ты говоришь — действительно историческое событие! Но только, пожалуйста, успокойся. Я ведь тоже теперь не Великий. Меня разжаловал Гвадарий Фигософ. Интересно, Хартингское Время дало ему на это свое добро или на сей раз он порет отсебятину-деревятину?

Чапе надоело это все слушать, и она резко потянула Гута за штанину.

— Пошли, Гут, хватит болтать чепуху, нам некогда — надо искать Витю!

— Чапа, не видишь разве: я разговариваю с Великим Цытириком.

— Да он больше не Великий — сам только что признался.

— Кто там тявкает? — изумился Цытирик. — Откуда опять взялось это чудище? Мы же его упрятали навсегда в никуда.

— Чапа-то? Да ее тоже оттуда выпихнули, ее — первую. Зовет меня искать своего Витю — помните, последних прикатчиков? Один из них был Витя. Она без него тоскует, меня своей тоской совсем замучила, голову мне замутила, и я согласился с ней искать…

— Да, — вздохнул Цытирик, — они принесли нам, эти последние пятилистники, одни сплошные несчастья, каких альдебаран еще не видывал… — Тут Цытирик спохватился: — Не вздумай пойти с ней — пойдешь со мной. Только не знаю, где теперь приклонить свою лысую голову, может, податься в Кваркеронию к Мулле? Фигософ сделал его хингом.

Гут страшно распереживался.

— Смотри-ка, этот Мулле хингом стал, а я, Великий, — для меня Вы останетесь Великим навсегда! — без работы. Время выпихнуло меня в три шеи…

— Оно оттолкнет, оно и притянет, не становись сердитым. Побредем со мной в Квакеронию, будешь таскать тележку с вандарами, их скопилось много… Тяжко, Гут, тяжко, когда в тебе кипит История, а ты начинаешь уже бояться выплеснуть ее на вандары — так сильно она жжется, потому-то ищешь обо всем слова похолодней, а вот находишь ли…

Гут поднял уставшего Цытирика и понес его на руках, как ребенка.

— Давайте лучше побредем в Кеоркию. Давно я не был дома, все дела, проблемы, перекачки, спячки, а Кеоркия одна без меня. Вот сейчас оглянулся и что же: карк Мулле уже хинг, а я даже и не пастух совсем, а вообще незнамо кто! Мы же с ним вместе росли на противоположных берегах горного потока. Встретимся, бывало, и давай кидаться камнями… а потом и словами стали перекидываться. Он мне про свою новую знакомуху, а я ему про Хартинга, которого однажды видел у нас в Кеоркии в тумане на широкой полосе… А теперь он — хинг! Я ему кланяться должен, а у меня спина не согнется при встрече. Так что в Кваркеронию не пойдем — ну этого хинга Мулле — знаю я его. Ни разу камнем в меня не попал! Ну разве можно после этого на него надеяться? Нет, он нам не помощник.