— Ныряет, — ответил Эрумий. — Я утопил одну из его ужасных историй, а без нее он — ничто!

— Ничто… ничто… — повторил расслаблено Фигософ и задумался весьма надолго в силу собственного внутреннего состояния, силы ветра и температуры окружающей среды.

Между тем летописец альдебаранской системы так и не достал ту затонувшую историю — потонула она навсегда. Тогда он в спешном порядке принялся ее восстанавливать по памяти и наплел второпях такого, что проходивший мимо него кеоркиец Гиян ахнул от негодования, когда, заглянув к нему через плечо, прочел вслух: «Веселые кеоркийцы — самый грустный на Альдебаране народ — больше всего они любят рыдать и плакать по вечерам у себя дома в каренницах…»

— Да здесь нет ни одного альдебаранца, который хоть бы раз видел наши слезы! Ты все перепутал — это твои карки ревут напропалую, когда Рэта Берга на них сердится и сечет их нитками. Нет, я тебе этого так не оставлю. Ответишь за свое вранье…

В сильном волнении Гиян поспешил к себе в Кеоркию и со слезами на глазах рассказал Кинде о том, что несколько минут назад прочитал вот этими своими собственными глазами. И он вытаращил на Кинду свои собственные глаза:

— Во как!

— Мне эти каркские штучки совсем не нравятся, — в полный голос затрубил Кинда. — Они захотели нашего унижения — ха, они получат войну!

Проскрипели военные скворчи, и войска доблестного Кинды, вооружившись хлыстами, перешли границу Кваркеронии.

Валившиеся от усталости после плодотворной работы на своей штиве карки никак не могли взять в толк — откуда такая напасть: почему, на ночь глядя, на них напали соседи, с которыми они жили тихо-мирно и душа в душу всю свою несознательную жизнь.

Тем временем Цытирик, изрядно побуревший после ныряния, сушился под лучами альдебаранского ночного солнца, которое было теплее и жарче дневного.

— Загораешь? А известно ли тебе, что разразилась война между кеоркийцами и карками? — прокричали над его головой военные скворчи, бежавшие с поля боя, чтобы их по ошибке не приняли за карков и случайно не выпороли. — Говорят, что какой-то помутневший от водяной мути карк обозвал кеоркийцев плаксунами.

— О! Это у меня случайно вышло, просто моя описка. Cейчас я ее исправлю. Вот, смотрите, переписал. Можете сами проверить: — вот «исправленному верить»! Прочитали?

Однако было поздно — противоборствующие войска уже растянулись по всему фронту.

— Стойте-остановитесь, — растолкав стражу, Цытирик ворвался в шатер Кинды. — Это — вруническая война. Случайно описался, поймите! — И он стал совать Кинде под нос новый свой вандар, где красным по синему и желтым по фиолетовому было написано «исправленному верить».

— Это еще кто такой? Как посмел к нам сюда ворваться?! — гаркнул Кинда.

Цытирик стал торопливо объяснять — кто он такой, но этим лишь навлек на себя еще больший гнев предводителя кеоркийцев.

— Он хочет нас описать!

У кеоркийцев в ходу было поверье — кто их опишет, тот их погубит. Кеоркийцы были чрезвычайно устным народом и ценили только мгновенное и устное. Превыше всего в Кеворкии почиталась неподготовленность события, а такие застывшие формы, как авезудское письмо, у них вызывали ужас.

— Держи его! — приказал Кинда. — Завязать ему руки на голове!

Бормоча извинения и проклятия, Цытирик бросился прочь, проскочив между ногами у стражи как плоское существо. За ним выслали погоню. По дороге, не привыкший быстро бегать, он свалился в воронку — след от метеорита, упавшего на Альдебаран, когда здесь еще не было разумной жизни, а только — один бульон из штивы и высшей алгебры, и вывихнул себе ногу. Только это и спасло его. Кеоркийцы не терпели никаких усилий: зачем-то лезть в глубокую топкую яму с оплывающими краями, а потом еще тащить на себе хромого — да ну его в болото, раз не сумели с ходу поймать — пусть там сидит сколько влезет!

И кеоркийцы повернули обратно, а Цытирик, благославляя их легкий характер и веселый нрав, остался сидеть в яме, покуда на него случайно не наткнулся самый тупой из всех тупых карков карк Мулле, снаряженный для войны барабаном, в котором сидели выхлопные газы из кратера на горе Таху — последнее секретное оружие Ноленса. Мулле подал Цытирику граблю помощи, вытащил его из ямы, развязал ему руки, а потом доволок его на себе до Кваркеронии как военнопленного, зашел туда с тыла.

Там в тылу их радушно встретили насмерть перепуганные карки, которые больше всего в жизни боялись всяких неожиданностей и непредвиденных осложнений. Они никак не могли понять, зачем вообще нужны войны, что ни говори, но — это же сплошное ничегонеделанье!

— О Хартинг! — взмолился Мулле, уставший тащить Цытирика на своей спине. — Зачем ты придумал эту войну?

— Эту вруническую войну придумал не Хартинг, а я! — с некоторой гордостью заявил Цытирик.

— Что поделать — придется воевать, — уныло вымолвил Мулле. — Кинда грозился нам вытоптать всю штиву. А что мы без нашей штивы? Без нашей штивы мы — ничто!

Так началась первая война между кеоркийцами и карками, получившая с легкой руки Цытирика название — врунической. За ней последовала вторая, третья, двадцатая, и конца-края этим войнам было не видно. В эти войны постепенно начали втягиваться и ввязываться другие жители Альдебарана: авезуды — легкие коричневые туманности, большие гудзоны — водоплавающие существа, а также ариды — летающие племена и прочие, прочие. Весь Альдебаран превратился в арену военных действий, и квадранты штивы не знали покоя.

Цытирик не поспевал увековечивать подвиги воюющих сторон в своих вандарах.

Лабиринт оснащал все воюющие стороны своим оружием — испытывал с их помощью все новые и новые виды военной техники. В это время любимое детище Нака-Пакуа — наука-паука — расцвела таким буйным цветом, что был даже частично изучен своенравный характер Хартингского Времени: им научились время от времени управлять, например, заливать им горе. Был также испытан в действии большой «смеситель времени», который, однако, на испытаниях дал неожиданный сбой: когда его запустили в работу, то оказалось, что все воюющие стороны смотрят по сторонам, а вокруг — никого!

К моменту появления новой партии земных прикатчиков началась уже неизвестно какая по счету вруническая война, причем из-за того, что Чавота, правительница Больших Гудзонов, назвала короля аридов Алуна-Алунана тридцать шестого — летучим, просто так, без всякого на то повода, тогда как на самом деле он был — летающим. Оговорилась старуха по дряхлости своей, а поправиться ей не дали.

Тогда-то Цытирик и записал: «Наша жизнь катится по замкнутой сфере, радиус ее черчу я. Если я остановлюсь, прекратится История.»

Гвадарий Фигософ прочитал это на одном из своих листьев, летавших по Альдебарану в поисках для него, Гвадария, новой, ни на что непохожей, интересной информации и, проконсультировавшись с Хартингским Временем, даровал Цытирику бессмертие, что, впрочем, уже известно. Однако об этом своем безценном подарке Гвадарий вскоре забыл.

Тем временем врунические войны уже переживали свою дурную бесконечность, и только Гвадарий Фигософ из своего растительного далека не слышал, а возможно, и не хотел слышать залпы орудий и бой барабанов. Правда, до него иногда доносились слабые их отзвуки, и он тогда умилялся, думал, что это веселятся кеоркийцы, устраивают, по своему обыкновению, праздничные салюты: у них что ни день — праздник, веселые ребята.

Но вот однажды по утру совсем от себя близко Гвадарий вдруг ощутил стойкий запах дыма и закричал в диком страхе:

— Эрумий, лес горит — эдак сгорю и я!

Эрумий страшно разорался, и ветер сразу подул в другую сторону, Фигософ быстро успокоился и снова предался прежним размышлениям, а Эрумий счел неразумным волновать Гвадария еще сильней по столь незначительным пустякам.

«Пусть они там все головы друг дружке поотрывают. Чем больше потерь — тем лучше,» — говорил себе Эрумий, когда к нему приносились гонцы со сводками. «Скоро и воевать будет некому. Так все и кончится само собой. Вот и заживем тогда прямо по Гвадарию: наступит, наконец, спокойствие, равновесие, невмешательство!» — говорил он гонцам.