У моря гуляя, у самого края

увидел я раковину на песке —

она то и дело тихонько гудела,

как колокол моря на влажной руке.

Прижав ее к уху, я слышал, как глухо,

как будто бы в гавани тайной рожден,

на отмели дальней бьет в бакен сигнальный

прибой — и доносит из-за моря звон.

Тягучие волны, безмолвия полны,

пригнали ладью мне, пустую, как ночь.

«К неведомым странам пора нам, пора нам!»

Я прыгнул и крикнул: «Неси меня прочь!»

Какая-то сила меня уносила

в глухие туманы и сумерки сна —

туда, где за темным пространством огромным

лежала забытая всеми страна.

И голосом ясным над рифом опасным

тот колокол моря без устали бил,

и ночью беззвездной над мрачною бездной

на зов этот дальний без думы я плыл.

И вдруг белоснежным видением нежным

предстал предо мною сияющий брег —

блистали утесы, и пенные косы,

и пляжи, каких я не видел вовек.

И тек под рукою волшебной рекою

жемчужный песок, и подобьем огня

горели кораллы, сверкали опалы,

и яхонтов грани слепили меня.

Но тут у подножья заметил я с дрожью,

как вход в подземелья глухие зиял;

и свет помутился, я прочь устремился,

и волосы ветер мои развевал.

Сбегали каскады ко мне водопада —

напившись, я думал, что тяжесть стряхну;

идя вдоль потока, взбираясь высоко,

попал я в прекрасную вечно страну.

И там без испугу пустился по лугу,

где каждый цветочек сиял, как звезда;

там свежи и юны, как полные луны,

дремали кувшинки на глади пруда;

там ивы склоненны, и ольхи там сонны

над зеркалом вод несказанная тишь;

лишь ирис ночами колышет мечами,

и острыми копьями водит камыш.

И слышал весь день я какого-то пенья

далекое эхо; как тени, легки,

проворны и ловки, сновали полевки,

и зайцы скакали; из нор барсуки

таращили глазки; какие-то пляски

и музыку слышал я — звон в голове,

неведомый ропот и легонький топот,

как будто бы кто-то плясал на траве.

Но песни смолкали, шаги затихали,

лишь я приближался — и так всякий раз:

ни здравственной речи, ни дружеской встречи —

звучал только музыки ласковый глас.

Наряд себе новый я сшил тростниковый,

зеленую мантию гордо надел —

с жезлом и державой я встал величавый

и оком хозяина луг оглядел.

Увенчан короной, с гирляндой зеленой,

я крикнул в пространство: «Откройся же мне!

Молчишь почему ты? И служишь кому ты?

Не я ли король в этой дивной стране?!

И грозен к тому ж я — со мною оружье:

мне ирис дал меч, а тростник — булаву!

Так внемли же зову — скажи мне хоть слово!

Лицо мне открой и явись наяву!»

Вдруг ветер могучий затмил небо тучей —

я рухнул на землю и, словно слепой,

пополз еле-еле — без мысли, без цели,

пока не очнулся в чащобе лесной.

Мрачна и молчаща угрюмая чаща:

там каждое дерево было нагим;

в ума помраченьи я был в заточеньи,

и ухали совы по дуплам своим.

Мучение это, без лучика света,

на год растянулось и на день; жуки

деревья точили, соседями были

моими грибы да еще пауки.

Однажды мглу эту пробил лучик света —

и тут я увидел, что весь в седине.

«Я отдан был горю, но нужно мне к морю!

Дорога отсюда неведома мне».

И веткой терновой от ветра льдяного

пытался укрыться я — темень и вой;

несли меня ноги во мгле без дороги,

летучею мышью тень шла надо мной.

В шипах весь и в ранах я брел в этих странах,

и годы свои я тащил за спиной —

и вдруг, утомленный, я ветер соленый

вдохнул, и запахло вдруг тиной морской.

И слышал я в шхерах и мрачных пещерах

какие-то стоны и вой иногда,

и чайки кричали, и волны ворчали,

и глотки пещер заливала вода.

Внезапной зимою, окутанный мглою,

я к краю земли свои годы понес —

туда, где свистели глухие метели,

где ждали меня только мрак и мороз.

У брега морского в ладью свою снова

я сел — и она понесла меня прочь;

и тихо шли мимо суда-пилигримы,

лишь чаячий крик оглашал эту ночь.

И в гавани темной армадой огромной

безмолвно застыли большие суда:

не двигаясь боле, стоят на приколе —

отсюда они не уйдут никогда.

Лишь вихря стенанья и темные зданья,

лишь ливень струился потоками слез;

сошел я с дороги и сел на пороге,

и сбросил все то, что с собою принес.

Лежат на ладони забывший о звоне

тот колокол моря да горстка песка —

не слышу я снова далекого зова,

и берег я тот позабыл на века.

В обрывках одежды без всякой надежды

по улицам темным я тихо бреду —

о море горюя, с собой говорю я,

а встречные только молчат на ходу.

Фириэль из окна поглядела в три -

нехотя ночь отступала.

Звонкоголосый глашатай зари,

крикнул петух... Светало.

Бледный рассвет проступил из мглы,

птицы, проснувшись, запели,

мутно чернели деревьев стволы,

тихо листы шелестели.

Фириэль у окна стояла, ждала,

покуда не прояснилось —

и вот, наконец, рассеялась мгла,

роса в траве заискрилась.

И дева, тихо ступив за порог,

пошла по росному лугу.

Никто шагов ее слышать не мог —

ни звука на всю округу.

И был в алмазах ее подол,

когда дева к реке сбежала;

встала под ивой, оперлась о ствол,

взглядом поток провожала.

Шумно нырнул зимородок в тиши,

брызги взметнулись искристо,

плавно покачивались камыши

над зарослями стрелолиста.

Огнем горели ее волоса,

и вдруг из-за излуки

услышала дева не то голоса,

не то музыки нежные звуки.

Тихое пенье лилось по реке,

будто бы тронули струны

или же колокол бил вдалеке

чисто, звонко и юно.

Гордый корабль приплыл; снаряжен

был он, как перед походом;

за лебедями безмолвными он

плыл по светлеющим водам.

Там златовласые, в серых плащах

эльфы на веслах сидели;

трое в коронах, с арфой в руках,

песню протяжную пели.

Так и стояли и пели они,

веслам гребцов согласно:

«Как хороши незакатные дни!

Как та страна прекрасна!

Долго там не пожухнут листы,

пастбища не побуреют,

и лепестков не уронят цветы,

и нивы не пожелтеют».

«Да где вы найдете такую красу,

вслед лебедям уплывая?

В чертоге ль заветном, что спрятан в лесу,

бесследном от края до края?

Может быть, лебеди вас за собой

уводят на север, где в скалы

неистово пенный стучится прибой

и чайки кричат одичало?»

«Нет, не к скалам и не в леса,

но в Серую Гавань, где вскоре

поднимем в последний раз паруса

и уйдем на Запад, за Море.

Уйдем налегке мы в далекий поход,

в старинные вотчины наши —

давно нас Древо Белое ждет

и Звезда, которой нет краше.

Прощай, Средьземелье! Пора нам, пора!

Прощайте, смертные пашни!

Мы слышим — колокол бьет с утра

на дальней эльфийской башне!

Солнце тускнеет, не радуя глаз,

листву деревья уронят —

из вотчин далеких кличут нас,

в последнее плаванье гонят».

На воду тихо весла легли,

не слышно боле напева.

«О Фириэль, о Дева Земли!

Послушай, прекрасная дева!

Последнее место осталось у нас —

тебя мы возьмем с собою!

Подумай — ибо недолог твой час,

и здесь не будет покою!»

Сделала дева один только шаг,

видя корабль на стремнине;

только второго не сделать никак —

ноги увязли в глине.

Так — не в реке и не на берегу

стоя, сказала она:

«Уйти отсюда я не могу —

ибо Землей рождена!»

В траве не горели росы огоньки,

бесследно рассеялась дрема,

когда воротилась дева с реки

под крышу темного дома.

Волосы в косу она заплела,

в белый лен облачилась,

спустилась вниз, и взялась за дела,

и до заката трудилась.

За годом год года текут,

как Семи Рек разливы,

солнце светит, облака бегут,

шумят камыши и ивы...

С тех пор на лоне смертных вод

тех кораблей не видали,

и никого теперь не зовет

песня в дальние дали.