— Успокойся! — бешено застучал он в стекло. — Успокойся, к чертовой матери, блин!
Со сцены, через весь зал женщина в регуляторе едва различалась. Неясно было шевельнулся ли этот белесый призрак, откликнулся как или остался бесплотным слезным видением.
Куцерь повернул обратно.
— Ревет! — с дурной ухмылкой объявил он, подходя ближе.
Казалось, люди перевели дух, испытывая удовлетворение оттого, что кто-то наконец доведен до слез. Вот теперь — пусть ревет. Это надо. Ровно горел свет.
Виктор не поднялся еще на сцену, когда раздался слабый, на пределе слуха, зуммер, но такова была общая обостренность чувств, что скоро притихли все. Тарасюк прошел к телефону, что тоненько пищал на пульте помрежа, и настала полная уже тишина.
Потянувшись через барьер, Тарасюк поднял трубку.
— Да, это я, Виталий, — подтвердил он и, обернувшись к сцене, предостерегающе вскинул ладонь.
Он выслушал — при общем напряженном внимании — и бережно, как нечто хрупкое, вернул трубку на место.
— Чалый звонил из больницы, — сказал он необыкновенно спокойно. — Вячеслав Владимирович умер. Не приходя в сознание.
Сидя за роялем, Алевтина Васильевна глядела на вестника через плечо. Словно готовилась вернуться к прежнему своему занятию, как только дослушает сообщение. Но, погребая клавиши, опустила черную крышку.
Минута молчания сложилась из десятка бесцветных мгновений, которых не хватило, чтобы подумать о вечном.
Кто-то завздыхал, оглядываясь, кто-то задвигался и прошелся, словно проверяя ощущения новой, уже без Колмогорова, жизни.
Некоторое время спустя Надя Соколова вернулась к подносу, где стояли и турка, и чашка, валялось полотенце. Повернув к свету, она заглянула внутрь турки, затем положила на язык мятную таблетку из пачки и, чуть пососав, выплюнула.
— Не знаю… Уже говорят, отравили. Разговоры идут, я слышала. Есть люди, которые от смерти Колмогорова выиграли, — сказала она и встретила взгляд любителя страшненького.
Неуверенная ухмылка обозначилась на лице любителя страшненького, и все же, мгновение-другое поколебавшись, он перестал улыбаться и отвернулся. Еще несколько человек обратили на Надю внимание, покосился Капупо. Генрих, который в подавленном мутном возбуждении бродил по сцене, бросая то там, то здесь слово, подался было поближе в порыве Надю одернуть… И промолчал. Подкрашенные губки Нади исказились, в хорошеньком личике мелькнуло что-то упрямое и озлобленное. Но продолжать она не решилась.
— Короче, ребята… — объявил Кацупо, обеими руками загладив назад волосы, — я бы сейчас вмазал.
— Согласен, — кивнул Тарасюк.
Встрепенулись и женщины.
— Тоска, ребята, тоска, — произнес кто-то с выдохом, словно грудь расправляя. Трудно было дышать.
— Кто пойдет? — бесцветно осведомился Виктор Петрович.
Но Кацупо, только что заронивший идею, вспомнил как будто о Наде и переменился.
— Ладно, мы слышали, — враждебно повернулся он к ней, и все насторожились с ощущением чего-то излишнего, о чем не следовало никак говорить. — Атенолол, нитроглицерин, мятные таблетки. Что из этого? Колмогоров забылся… в кофе себе накидал… Трудно поверить. Ну, ладно, накидал. По крайнему варианту — накидал. Что из этого следует?
— А упаковка куда девалась?! Атенолола упаковка, она ведь была здесь! Где она?
— Ага! Значит, кто спрятал, тот как бы… того…
— Ребята, пошарьте у себя по карманам, — сказала вдруг Раиса Бурак с претензией на иронию. Никто не откликнулся даже ухмылкой.
— Не надо, — огрызнулась Надя. — Не надо искать.
— А, мы и так знаем! — догадался Кацупо.
Надя молчала. Слишком красноречиво, вызывающе молчала, чтобы можно было это молчание не понять.
— У нас есть подозрение? — не отставал Кацупо. — Кого мы подозреваем?
Впору было девушку выручать. Похоже, без посторонней помощи она не могла выбраться из того невозможного положения, в которое сама себя и поставила. Но Кацупо не смягчился. Он наблюдал за терзаниями Нади, колеблющейся в противоречивых чувствах, с удовлетворением мальчишки-мучителя, в горсти которого затрепетала крыльями бабочка.
— Кто? Кто же в театре убийца? Кто отравитель? — сказал он отчетливо — для всей болезненно внимающей сцены.
Вот этого не следовало произносить. Слишком Кацупо далеко зашел — общее сочувствие склонилось к девушке. По щекам ее, по лицу проступили некрасивые темные пятна.
— Позволь тебе свойски заметить, Наденька, ты плохо изучила законы детективного жанра. Агата Кристи из тебя неважная, — мягко вмешался Генрих Новосел.
Кстати. Никто еще не смотрел на дело с такой точки зрения.
— Почему? — откликнулась Надя. — Как раз готовый сюжет. Сцена, театр. Красивые мужчины, женщины. Софиты, блестки, пуанты… Двадцать тонн над головою висят. Все наготове. Осталось только с сыщиком определиться — кто будет.
— И мы торопимся занять вакантное место, — сказал Кацупо.
Не весьма доброжелательная, реплика эта означала все ж таки признание игры, и Надя кинула не лишенный благодарности взгляд.
— И я думаю, — продолжала она, возбуждаясь, — если говорить о детективе, это еще не факт, кто у нас жертва…
Аня откликнулась в телефон:
— Да, Вадим!.. Столько всего! Ужас! — Она пошла в сторону, чтобы отчитаться в уединении за прошедший час.
— …В балете… роль жертвы… Конечно, же балерина! — неслась Надя, нервно перебирая в пальцы. — Я никого не обижу, если скажу: балерина — порхающее создание. Вячеслав Владимирович говорил сегодня в своей замечательной без всякого, ой, без всякого преувеличения, в своей замечательной речи, он говорил: красота сублимированная. Да? Сублимированная до такого совершенного… состояния, что… до такого совершенного… совершенства, и она… Эта сильфида — под пожарным занавесом. Хлоп! Двадцать тонн железа и асбеста — заляпанные кровавым сиропом лица. Сильфида расплющена в…
— В писк, — подсказал Виктор Куцерь.
— В писк… в это… в писк, — согласилась Надя с беглой улыбкой и для Виктора. — И все на первых строках книжки.
Надя озиралась — следовало бы сказать, искательно озиралась, если бы только искательность как-то вязалась с лихорадочным строем ее речей.
— Я кое-что понимаю в литературе, — продолжала она спокойнее, — успех обеспечен. Сильфида — хлоп! — и памятник двадцать тонн.
— А дальше? — спросил Генрих, подыгрывая. — Что потом? Ну, раздавили, и что?
— Дальше? — пожала плечами Надя. — Дальше нужно заполнить двести страниц текста, поставив в правильном порядке слова: подлежащее — сказуемое — дополнение. Нанимают студента, кидают ему двести баксов. Потом нанимают редактора, платят восемьсот долларов, он разгребает после студента горы трупов и украшает текст литературными узорами. Про природу вспомнит: «Кленовые листья усыпали землю, как падшие звезды». Ужаснется: «Перерезанное горло захлюпало и заклокотало…» Психологии подпустит на одну-две сигаретных затяжки: «Жестоким презрением Елены словно избитый, он больше не понимал, чего хочет». А потом, растерев окурок, философии разведет строчки на две-три. Помусолит новую сигарету и философию всю со вздохом похерит… Ну вот, и когда все готово, тогда уже нанимают автора.
— Как? Еще и автора? — не сдержался кто-то почти весело.
— А как же без автора? — охотно отозвалась Надя. — Как вы себе представляете книгу без автора? Самый цимус секретарша собственного издательства. Почему нет? Это удобнее, чем на стороне искать те же длинные ноги и ту же попу. Тем более, что и биография у всех под копирку: Чечня, академия КГБ, школа восточных единоборств, ну, и что-нибудь там… типа… Просветление в горах Тибета. Это факультативно, по выбору. Всё. Художник изображает на обложке сиськи, пистолет, роллс-ройс и долларовые купюры. Огромными золотыми буквами печатается имя новой звезды детективного жанра.
И Надя, совсем уже расшалившись, спросила Генриха:
— Ну как?
— Поверхностно, Надя, поверхностно, — возразил тот, не балуя девушку похвалой.
— …Пока они приехали, ой, Вадим, мы извелись… — доносился приглушенный расстоянием голос Ани.
