После окончания следствия рисунки Генриха уложили в большой алюминиевый ящик, из тех, с какими балет ездил на гастроли, и снесли в подвал. Там они и остались, забытые. Ни бывшие жены Генриха, ни дети — никто не заявлял прав.

Вадим звонил Ане все реже. Аня не допытывалась, что случилось, она и сама видела: они перестали говорить друг о друге и о себе, они боялись переступить черту… черту умолчания. Объяснениями ничего нельзя было поправить. Она боялась объяснений, понимая, что потом, после добрых слов и искренних заверений, которыми закончится разговор, — потом станет еще хуже.

И это была потеря. После недавнего счастья разнузданной болтовни обо всем пришло похмелье. Редкие разговоры с Вадимом не удовлетворяли ее.

Угнетенная, она не находила в себе жизненной силы и злости винить в этой потере кого-то другого. Виктора. Она понимала Виктора как бессознательное орудие судьбы.

Театр и Настя помогали ей избегать подстерегающей где-то неподалеку пустоты. Возле театра и Насти маячил Виктор.

Через месяц Аня уехала с ним в Краснодар к Григоровичу, и поставила Виктора на ноги — он стал меньше пить. По прежним меркам — бросил. Сильнейшее душевное потрясение нежданным образом подействовало на Виктора отрезвляюще. Опомнившись, он успел уцепиться за Аню. Может статься, это была не такая уж крепкая опора, но потерявшему равновесие человеку хватило и этой. Он суеверно держался за Аню, и она знала, что нельзя его оттолкнуть. Быть может, она преувеличивала свое значение в судьбе Виктора, наверное, преувеличивала, но это помогало и ей найти себя.

Она счастливо танцевала еще четыре года.

Она так и не прочла ни одной книги Вадима.

Конец