Через два дня директор горного института, известный геолог и путешественник Карл Иванович Богданович, получил формальную просьбу Академии наук отпустить в распоряжение академии студента Ненадкевича, «заменить которого другим лицом академия не находит возможным». Под текстом стояли подписи академиков Карнинского и Чернышева.

Богданович был удивлен и пожелал взглянуть на студента, в котором так нуждалась академия. К еще большему его удивлению, оказалось, что незаменимый студент четвертый год числится на первом курсе.

– Пусть отправляется, – возвращая дело правителю канцелярии, сказал он. – Подумаешь, что дело идет о магистре по крайней мере!

Горным инженером Константин Автономович не стал, но русская наука многим обязана его таланту химика-аналитика.

В 1907 году Ненадкевичу досталось работать с учителем над определением красивого розового камня, открытого Вернадским. Оказалось, что это розовый берилл, содержащий цезий. Владимир Иванович назвал его воробьевитом.

Адъюнктство по минералогии еще не требовало обязательного присутствия Вернадского в Петербурге, но когда в 1908 году он избран был экстраординарным академиком, вопрос о переезде встал снова.

Устав Академии наук воспрещал избрание ординарными и экстраординарными академиками ученых, не имеющих возможности постоянно присутствовать в академии и работать в ее учреждениях. Но и оставить Московский университет Владимир Иванович не хотел. На общем совете с Натальей Егоровной и Ольденбургом решили, что Владимир Иванович зимнее время будет попеременно жить то в Москве, то в Петербурге.

На лето же, как всегда, Вернадские отправились за границу.

Никогда еще ни одна заграничная поездка не давала так много творческому уму Вернадского, как несколько недель, проведенных в Бретани и в Лондоне летом 1908 года.

Французский полуостров Бретань, окруженный с моря Атлантическим океаном и Ла-Маншем, а с суши – низменностями, славился своей суровостью, мрачной и дикой природой. Громадное пространство занимали невозделанные земли, поросшие степными травами. Над ними неизменно или ветер, или туман, одно сменяло другое, навевая на людей тоску.

Однако многое здесь напоминало и суровость горной страны. Почва состояла из шифера и гранитных масс, с обнаженными хребтами и вершинами, перерезанными глубокими оврагами. Выходя к берегам, они образовывали крутые скалистые бухты и глыбы. О них разбивались, достигая невероятной высоты, громадные волны бурного моря.

Именно выходы пород привлекли сюда Владимира Ивановича, а морские купания – Наталью Егоровну.

Однажды они углубились внутрь полуострова и очутились среди скал, гранита и клочьев тумана, разрываемых ветром. Наталья Егоровна заметила, что таким, вероятно, был первозданный хаос на Земле. Ветер вывернул наизнанку ее легкий зонтик и не давал возможности вывернуть его обратно. Владимир Иванович помог ей и, отдавая зонтик, огляделся. Он никогда не представлял себе, да и не пытался представить, зримый лик Земли в догеологические времена. Чистый мыслитель по типу ума, он не испытывал потребности в чувственных представлениях.

Но, оглянувшись, чтобы увидеть этот первозданный хаос, он согласился, что догеологические времена театральный художник, пожалуй, мог бы изобразить таким образом.

Вернадские приехали сюда отдыхать, и Владимир Иванович удерживал свой ум от привычной деятельности.

Но уже на другой день на берегу, следя за тем, как Наталья Егоровна у края воды собирает гальку, он заметил, что, несмотря на запрещение, его ум действует и мыслит.

Творческое мышление развивается не по типу цепной реакции – начавшись в одной точке и постепенно расширяясь, охватывая весь материал, подходит к обобщениям. Скорее оно похоже на деревенский пожар в скученном поселке, где вопреки ожиданию огонь то перебрасывается через два дома на третий, то переходит через улицу, то возвращается назад, так что иногда, ко всеобщему изумлению, среди сплошь выгоревшей деревни вдруг остались невредимыми две-три одинокие избы.

Мысли Вернадского возвращались к живому веществу. Так он называл совокупность однородных живых организмов, вроде туч саранчи, где применимы число и мера, как при изучении горных пород и минералов. Переходя в своей постановке преподавания минералогии от изучения химических соединений, какими являются минералы, к изучению химических элементов, входящих в их состав, Вернадский все более и более убеждался в чрезвычайном значении для истории элементов живого органического мира. Роль живого вещества в истории таких элементов, как кислород, углерод, азот, фосфор, он выяснил давно, но оказывалось, что такое же большое значение живое вещество имеет и в истории таких, далеких от организмов элементов, как кремний, железо, марганец, медь, алюминий.

По расчетам Вернадского, половина известных в то время химических элементов была тесно связана в своей истории с живым веществом. Эти элементы по весу составляют почти всю земную кору, и, естественно, загадка жизни обращалась в загадку планетной организованности, планетного механизма.

– Было ли когда-нибудь и где-нибудь начало жизни и живого или жизнь и живое такие же вечные основы космоса, какими являются материя и энергия? Характерная ли жизнь и живое только для одной Земли или это есть общее проявление космоса? Имела ли она начало на Земле, зародилась ли в ней? Или же в готовом виде проникла извне в нее с других небесных светил?

Вернадский задавал себе один вопрос за другим, сверяясь со всей своей памятью и познаниями. Там, где собственной памяти или познаний оказывалось недостаточно, он обращался за новыми знаниями к книгам как к великой памяти человечества. Но ответа не находил.

Полный хозяин в минералогии и геологии, он знал, что не только в настоящих геологических условиях, но на протяжении всех известных геологических веков на Земле существовала жизнь, одинаковым образом отражавшаяся на химических процессах земной коры. И нигде не было ни малейшего признака самопроизвольного зарождения организмов. Наоборот, все указывало на то, что во все это время – десятки и сотни миллионов лет – живое происходило всегда из живого.

Современные организмы непрерывно связаны с организмами прошлыми, и живое вещество составляет единое во времени явление с живым веществом древнейшей геологической эры.

Но, в свою очередь, и биологи также твердо знали, что ни в природных, ни в лабораторных условиях никто никогда не наблюдал самопроизвольного зарождения, а все до сих пор производившиеся опыты синтеза живого неуклонно давали отрицательные результаты.

И Вернадский пишет в Новую Александрию, где Самойлов уже занимал кафедру минералогии сельскохозяйственного института:

«Тогда жизнь есть такая же часть космоса, как энергия и материя», – и тут же напоминает, что, «в сущности, ведь все рассуждения о приносе зародышей на Землю с других небесных тел в основе своей имеют то же предположение вечности жизни».

Гипотезой о вечности жизни начинается длинный ряд неожиданных, почти сказочных обобщений Вернадского, навстречу которым шли не менее удивительные и неожиданные открытия, совершенно менявшие мышление натуралистов XX века.

Бесстрашие самобытной мысли подсказывало Вернадскому иногда спорные выводы и обобщения. Но в конкретной своей научной деятельности он всегда, по сути дела, руководствовался диалектико-материалистическим методом. Только это и позволило ему завершить становление геохимии как науки, увидеть намного раньше других громадное геологическое значение радиоактивности, создать биогеохимию и подойти к анализу положения и роли человечества на нашей планете.

В 1896 году французский физик Анри Беккерель указал на способность соединений урана испускать лучи особого свойства, названные тогда беккерелевскими лучами. Заинтересованные этими лучами, Мария Склодовская и ее муж Пьер Кюри открыли новый химический элемент, названный ими радием. Радий обладал излучающей способностью в миллион раз большей. Вскоре Склодовская-Кюри указала, что та же способность свойственна еще одному элементу – торию.