Мать смотрела в застекленную дверь, в окно и в самом деле замечала кого-нибудь из медсестер или санитарок, делавших ей издалека знаки.

Когда же кто-то входил, он сразу резко возбуждался, начинал ругаться яростно, а потом — летел…

Ей запомнился такой случай. Вошли — входили со скрываемым страхом — Костиков, Мирошниченко, Екатерина Петровна, а с ними, как потом выяснилось, — гипнотизер (видно, испробовав все медикаменты, которые могли достать, решили обратиться к такому средству). Гипнотизер остановился у двери и сразу начал делать руками какие-то пассы, но только лишь Ваня, как всегда сильно возбудившийся, посмотрел на него пристально — побледнел и выскочил в коридор. В ту же секунду, под исступленные ругательства, его примеру последовали остальные, а Ваня потом, как всегда… полетел…

Мать говорила, что было ему года двадцать два — двадцать три, был он по виду скорее сельским, чем городским, образован был мало. Черноволосый, глаза черные, жгучие, смотрел пристально, напряженно. Все его панически боялись, странно боялись, безусловно выполняя его требования и прихоти. Он, например, а время было голодное, требовал на обед то-то и то-то, и ни разу не было, чтобы его требования не исполнили.

Мать его не боялась совершенно, она говорила, что ей это даже не приходило в голову; ее он слушался во всем.

Летал Ваня только тогда, когда бывал сильно возбужден. Полет всегда являлся завершением стремительно нарастающего возбуждения. Тело его, по словам матери, все сильнее напрягалось — он постоянно лежал на спине, судорожно напряженные руки расходились в стороны, тогда туловище — судорожно же, с большим напряжением — начинало волнообразно изгибаться… замирало, выпрямленное, в сильном напряжении… он плавно поднимался сантиметров на десять — двадцать над кроватью и боком, в одном направлении и на одной высоте медленно летел к двери; немного не долетая до нее — резко падал на пол. Сколько мать его полетов ни видела — они были только такими.

Когда он летел — глаза его были открыты, но был ли он в те моменты в сознании, мать не знала. После полетов Ваня выглядел обессиленным, хотя пролетал немногим больше трех метров. Мать затаскивала его на кровать и успокаивала.

В конце марта 1944 года Ваню из эвакогоспиталя забрали. Прилетел самолет, и его увезли в Москву.

Второй и последний раз она встретилась с Ваней весной 1947 года. Вместо эвакогоспиталя вновь был создан санаторий № 3 «Машук», и мать продолжала работать уже в санатории. Ваня приехал туда долечиваться и отдыхать. И он, и мать обрадовались встрече. Вид у Вани был вполне здоровый, он уже ходил, хоть и с палочкой, немного пополнел, от былой раздражительности не осталось следа. Мог ли он, выздоровев, по-прежнему летать и сохранились ли другие его способности, она не знает: об этом она его не спрашивала…

— Н-да… — протянул Швартин, слушавший Евтеева с напряженным вниманием, удивленно и недоверчиво.

— Ну, и что ты на это скажешь?… — с мягкой усмешкой спросил Евтеев.

Швартин смог только по-прежнему покачать головой, глядя в глубокой рассеянности на багрово-сизые угли костра.

— Вот тебе и информация для размышления… — вздохнув, сказал Евтеев. — Можешь, конечно, не верить в эту историю, хотя лично я в ней не сомневаюсь, но попробуй предположить, что она — правда; какие тогда следуют выводы?…

Швартин продолжал задумчиво молчать.

— Вот после этой случайно услышанной истории, подчеркиваю — случайно: ведь если бы не получил я задание тогда, на творческом семинаре, написать рассказ о войне, вряд ли бы вообще услышал о Ване, контуженном зимой 1944 года, — слова «телепатия», «телекинез», «ясновидение», «психическая энергия» и т. п. перестали быть для меня пустым звуком, — подвел итог своему рассказу Евтеев, глядя вверх и в сторону — на гобийское звездное небо.

Это была его вторая личная причина веры в Шамбалу. О первой он рассказал Швартину после того, как тот, отчаявшись переубедить сам, решил познакомить его с Клюевым…

Вся мебель в квартире Клюева была изготовлена ее хозяином в подвале, превращенном им в столярную мастерскую. Обстановка квартиры поражала необычностью и сначала казалась хаотичной из-за странной расстановки мебели и из-за самой мебели: какой-то на вид изломанной и подчеркнуто асимметричной. Но с течением времени, по мере того, как Евтеев осваивался, стараясь проникнуться логикой Клюева, он начал видеть в кажущемся хаосе своеобразный порядок, а в странном облике мебели — не сразу понятную рациональность. Сам Клюев внешне являл полную противоположность обстановке своей маленькой квартиры. Он был с безукоризненной тщательностью одет в безукоризненно выутюженные костюм и рубашку; даже дома он носил галстук, и некоторое время Евтеев испытывал чувство неловкости: ему казалось, что Клюев собрался на какую-то важную встречу, а они некстати явились и задерживают его. Особенно усиливало неловкость то, что столь деликатного, предупредительного, мягкого и чуткого человека Евтеев еще не встречал. С того момента, как, открыв на звонок дверь, увидел их на пороге, Клюев, казалось, весь растворился в заботе о гостях.

— Какой замечательный человек, — невольно проговорил Евтеев, когда Клюев вышел на кухню доваривать кофе. — Какие деликатность, мягкость, внимательность…

— Да… — рассеянно кивнул Швартин, с интересом рассматривая интерьер квартиры; последний раз он был у Клюева год назад, и за это время тут многое изменилось. «Ну что ж, нашел себе хобби…» — подумал он.

— Судя по нему — ему немало пришлось пережить в жизни, — добавил Евтеев.

Пока пили кофе, он и Клюев ближе знакомились, и шел соответствующий этому разговор, первое впечатление Евтеева о Клюеве не только сохранялось — все крепло, но когда Швартин, решив, что знакомство уже состоялось, перешел к делу, ради которого Евтеева привел, тот поразился, как неожиданно изменился Клюев.

— Махатмы?… — переспросил он Швартина с невыразимо ироническим презрением и какой-то застарелой, неуходящей ненавистью. — Махатмы… — повторил он, презрительно усмехаясь, и в лице его проступила непримиримая твердость, а взгляд стал холодным и жестким.

Швартин облегченно вздохнул.

— Надо быть наивным, как теленок, дебилом, чтобы верить в эту чушь! — ив голосе Клюева еще тихо, но явственно зазвучали металлические нотки. — Странно: вот скажет вдруг кто-то из наших знакомых, что начал верить в бога, и мы почувствуем к нему жалость, почувствуем над ним невольное превосходство, ощутим желание вернуть его на путь истинный, но начнет тот же знакомый разглагольствовать о Махатмах и Гуру — и мы почувствуем зависть, свою ущербность и начнем его жадно слушать. А ведь одно стоит другого! Разницы нет никакой! Хитроумная чушь — и больше ничего! И то, и другое годится лишь, чтобы заключить в духовное рабство — не больше и не меньше!..

Клюев еще минут десять кликушествовал в таком духе, а Евтеев молча слушал, пораженный тем, каким больным местом в душе Клюева оказалась эта представлявшаяся ему захватывающе увлекательной тема. Затем, немного успокоившись и видя внимание, с каким его невольно слушал Евтеев, Клюев стал говорить хоть и по-прежнему страстно, путано, но аргументированно.

От его почти часового монолога в памяти Евтеева остался ряд тезисов, которые в речи Клюева располагались в том порядке, в каком приводятся ниже.

Сплошь и рядом говорится про некую психическую энергию — самую якобы могущественную, чудовищную по силе из энергий. Но зачем для операций с массивами информации чудовищная энергия? Каким образом проявляется воздействие этой «могущественной энергии» на Мир, о чём «Гуру», «махатмы» и их поклонники толкуют сплошь и рядом? Есть ли на это хоть где-то ответ?… Нет, просто, как аксиома, утверждается, что проявляется.

Собраны мысли глубокие, мудрые, выверенные жизнью, а к ним пришиты упоминания о Космосе, Времени, Вечности, Космической энергии, Абсолюте, Брахмане и т. п., что — во-первых — придает этим верным мыслям, выведенным из многолетних наблюдений и опыта, величественность и некую дополнительную глубину — совершенно ложные, а во-вторых — верностью этих мудрых мыслей хитрым и простым образом придается достоверность пришитым к ним Вечности, Абсолюту, чакрамам, психической энергии и т. п.