— Мне все равно, — сдержанно ответил Булочкин.

— Как, вкусно? — поинтересовался Макс, когда Булочкин дожевал кусок котлеты.

Булочкин сдержанно и угрюмо кивнул.

— Как звали этих шестерых? — спросил он, когда Макс стал ловко наливать ему в чашечку кофе. — Я имею в виду шестерых с корабля, доставившего меня сюда.

— Их имена ничего вам не скажут. У всех орионян очень труднопроизносимо то, что вы называете именем. У доставивших вас астронавтов тоже были слишком труднопроизносимые имена.

— Почему — «были»? — пролив кофе, спросил Булочкин.

— Их уже нет, — с вежливым сожалением ответил робот. — Срок их жизни истек. А что вы хотели от них? Может устроить вам встречу с кем-то другим?

— Нет, благодарю… — сказал Булочкин. Он снова пристально посмотрел на Макса и вдруг, неожиданно для себя, произнес:

— Вообще-то… я бы хотел побыть немного один.

— Хорошо, — послушно согласился Макс.

На самом верху чего-то исполинского и невообразимого была сделана смотровая площадка, вид оттуда открывался на все стороны. Ее сделали специально для Булочкина, едва он сказал Максу о желании посмотреть на Центр с высоты, и, специально для Булочкина, обнесли высокими, по грудь, перилами.

— Где мы находимся сейчас? — подавленно спросил Булочкин, когда они с Максом неожиданно оказались на смотровой площадке.

Макс принялся подробно и охотно объяснять, но Булочкин тут же отвернулся и, не слушая, пошел к перилам. Все равно бы он ничего толком не понял, даже если бы Макс объяснял еще доходчивее и подробнее и не несколько минут, а несколько часов. Бесполезно было спрашивать и бесполезно было объяснять. Лишь приложив громадные усилия и затратив годы, он смог бы понять только самое общее из того, что его окружало, и в самых общих чертах. Но за эти годы то, что он начал бы постигать, изменилось бы настолько разительно, что совершенно не соответствовало бы его представлениям о нем. Булочкин уже ясно понимал это, но Макс не хотел понимать, или делал вид, что не понимает.

Положив согнутые в локтях руки на перила и опершись грудью, Булочкин подумал, что если бы привезти с какого-то затерянного в океане острова в современный крупный вычислительный центр аборигена, прожившего всю жизнь в хижине из пальмовых листьев, проходившего по зарослям в юбке из пучков травы, который и огонь-то добывал, вращая между ладонями круглую палочку, вставленную в лунку в деревянной колоде… привезти, начать его водить по залам, объяснять назначение вычислительного центра, принципы действия и схемы ЭВМ, устроить ему лекцию по кибернетике с отступлениями в высшую математику и квантовую радиоэлектронику, то этот абориген был бы все-таки в гораздо лучшем положении, чем оказался здесь он.

Место, на котором Булочкин стоял теперь, было самым высоким в этом районе Центра, но вот вдалеке, прямо перед Булочкиным, на его глазах поднималось, ползло вверх что-то еще более исполинское и невообразимое. Он смотрел на неисчислимые, непонятные, до сих пор не охватываемые его воображением, не укладывающиеся в его сознание сооружения, громоздившиеся на всем пространстве вокруг, теряющиеся в фиолетовой дымке у горизонта, и чувствовал, что никогда ничего здесь не поймет, что он измотан этим на каждом шагу встречающимся, непонятным и непостижимым, что последнее время он заставляет себя выходить из квартиры, куда-то идти, на что-то смотреть и слушать добросовестные, но совершенно бесполезные объяснения и пояснения Макса.

Город под ним — Булочкин для себя называл это городом — напоминал муравейник в солнечный день, когда вся его поверхность у верхушки шевелится и, кажется, кипит. Видимое Булочкину со смотровой площадки изменялось у него на глазах. Он знал, что если стать к перилам спиной, а затем, минут через десять, снова повернуться, то взгляду откроется уже совсем другое, облик города изменят новые, непонятно когда возникшие исполинские сооружения, на которые были еще только намеки, и прежние сооружения тоже обрастут новыми, самыми причудливыми элементами.

За время, что он был здесь, в одном из Центров цивилизации созвездия Орион, уже сменилось несколько поколений. Вряд ли те, которые жили сейчас, знали и вспоминали о его существовании, разве что очень немногие и тогда, когда Макс обращался с какой-либо просьбой, вроде просьбы об этой смотровой площадке. Очевидно, за несколько поколений темп жизни орионян еще более ускорился, потому что Булочкин не видел теперь даже бледно-зеленого мелькания вокруг себя. Они, конечно, видели человека и, может, даже останавливались, чтобы лучше разглядеть странную статую, которая сегодня в одной позе и с одним выражением лица стоит здесь, а через несколько недель, месяцев или лет оказывается вдруг стоящей в совсем другом месте, в другой позе и с другой гримасой на лице.

— Это землянин, — пояснял, наверно, тот из них, кто, заинтересовавшись, успел навести справки в архивах. — Это наш гость с планеты Земля, которого доставили сюда по его просьбе. Он знакомится с достижениями нашей цивилизации.

— Каким же образом?

— Не знаю. Его доставили к нам несколько сотен лет тому назад. Но, очевидно, у него есть для этого возможности, ведь должно же быть в этой истории какое-то рациональное зерно…

«А может быть, я не привлекаю даже такого внимания, — подумал Булочкин, рассеянно глядя вдаль. — Да, вряд ли я возбуждаю даже такой интерес. Им известны десятки, если не сотни обитаемых миров, они сотрудничают или наблюдают за развитием цивилизаций таких разумных существ, которых мне невозможно представить…»

«Зачем я здесь, на этой смотровой площадке?» — снова подумал он после минутного оцепенения.

То, что он видел, уже давно не будило его любопытства, а вызывало лишь глубокую подавленность. Человек устроен так, что напряженно интересуется чем-то только до тех пор, пока у него есть ощущение, что в конце концов, пусть ценой неимоверных усилий, но он все же сможет это постичь; но лишь только ощущение возможности понимания сменяется сознанием его полной непостижимости — он старается забыть о самом существовании этого непонятного, старается от него отдалиться и отгородиться. Здесь Булочкину некуда было прятаться, кроме своей «квартиры», непостижимое начиналось за ее порогом и караулило его на каждом шагу. Все чаще на предложение Макса прогуляться Булочкин говорил: «Что-то не хочется… Еще не улеглись предыдущие впечатления», — и предлагал сыграть в теннис. За шахматы он не садился с Максом ни разу: ему было бы невыносимо сознавать и видеть, как тот играет в поддавки и очень естественно огорчается проигрышу…

Макс подошел и стал рядом, непринужденно, но точно так же, как Булочкин, облокотившись о перила.

Булочкин не ощутил ни благодарности, ни неприязни, он, как уже не раз за последнее время, чувствовал лишь глубокое, безнадежное отчаянье, из которого ему надо было вырваться любой ценой. Он закрыл глаза и положил голову на руки, лежащие на перилах.

— Вам нездоровится? — спросил Макс.

— Да нет, ерунда, — не сразу и медленно ответил Булочкин, — так: просто небольшая усталость…

«Может, действительно организовать этот дурацкий Институт Проблем Земли и стать его директором? — подумал он. — Стоит лишь пожелать — и все будет на уровне земных образцов. Будет солидное здание где-то в лабиринте их сооружений; сделают еще две-три сотни вот таких же Максов в выгоревших штормовках… или в смокингах — как пожелаю, на дверях укрепят таблички с названиями отделов и лабораторий; будут полированные столы, несгораемые шкафы и сейфы. На столах — телефоны и электронные калькуляторы, в вестибюле будет дежурить сержант милиции, а по утрам — приходить тёти Кати, наводить пылесосами и швабрами в отделах порядок…»

Вдруг неправдоподобно ярко и ясно Булочкин увидел одну из картин своего детства. Словно со стороны он увидел берег Амура, весь в чистой, гладкой гальке, за которым начиналась тайга, себя и брата на этом берегу. Ему было тогда восемь лет, а брату всего шесть. Они ловили рыбу: брат на удочку, а он на закидушки. Рыбалка была одним из главных летних развлечений. На кукане уже трепыхались несколько скрипучих касаток и серебристых темноспинных чебаков. День стоял безветренный и солнечный, дно было далеко видно сквозь прозрачную воду…