«Мерзость запустения, – раздраженно подумала Скарлетт, – и этот человек все еще считает себя настоящим джентльменом… Как же можно так опускаться?.. А все из-за этого грызуна…»
Она взяла с подоконника ветошь, чтобы прибрать. Смела пыль со шкафа, подошла к столу…
Неожиданно взгляд ее упал на большую старинную гравюру формата in folio, изображающую простодушно веселящихся крестьян Южной Тюрингии – эту гравюру Ретт приобрел на каком-то аукционе несколько месяцев назад и очень гордился ею; он был уверен, что она принадлежит авторству самого Дюрера…
Листок серовато-желтой плотной бумаги лежал, прикрытый от солнца и мух, затемненным стеклом… Отодвинув стекло, Скарлетт взяла гравюру в руки.
– Ничего его больше не интересует, – пробормотала она, – ничего… Даже это… Да, Ретт окончательно сошел с ума, он нашел себе новую, живую игрушку…
И неожиданно на Скарлетт накатил тот самый приступ злобы, который раньше так пугал ее…
Да, этому человеку на старости лет надо все, что угодно – картины, гравюры, какие-то живые игрушки, вроде этого горностая…
Все, кроме нее…
Значит, она ему больше не нужна?.. Выходит, так…
Она не вынуждала его на это – Ретт самостоятельно сделал свой выбор.
Ты выбрал не ее, Скарлетт О'Хару, а этого облезлого грызуна?..
Ты даже не хочешь разговаривать с ней, предпочитая ее обществу – вот это?.. Что ж – хорошо. Прекрасно.
Просто замечательно…
Взяв из выдвижного ящика стола острый ланцет, Скарлетт сделала на серовато-желтом гравюрном листке осторожный надрез – старинная плотная бумага не поддалась, на изображении осталась лишь едва для глаза различимая царапина… Ах, так?..
Ну, что ж – тем хуже для вас. Вы еще узнаете, что значит оскорбить Скарлетт О'Хару Гамильтон Кеннеди Батлер… И все-таки – Батлер…
А, не все ли равно?.. Разве эта фамилия что-нибудь меняет?..
Лицо Скарлетт скривилось от какой-то странной улыбки… Осмотрев ланцет и попробовав его остроту на ноготь (так когда-то делала ее мать), она с удовольствием сделала большой надрез на гравюре…
Потом еще один… еще один… Еще…
Она яростно кромсала этот желтый лист бумаги, будто бы на нем было изображение какого-то ее злейшего врага…
Спустя минут пять гравюрный лист превратился в какие-то лохмотья – Скарлетт, осторожно положив ланцет на прежнее место, села на корточки и посмотрела на сидевшего в углу горностая.
– Нельзя так делать, – произнесла она со странной улыбкой, – нельзя… Придет твой папа и будет сердиться… Нельзя…
Горностай слегка приподнялся на задние лапы и зашипел – это была поза угрозы…
Скарлетт вновь улыбнулась – эта реакция грызуна почему-то рассмешила ее…
– Вот об этом ты должен рассказать не мне, Флинт, а своему папочке… А я тебе скажу только одно: нельзя так делать… Зачем ты своими когтями порвал такую замечательную гравюру?.. Ты ведь знаешь, что твой папочка коллекционирует произведения искусства?.. Они ведь приносят ему радость, приносят удовольствия – точно также, как и ты сам… Что он теперь будет говорить?..
Бросив искромсанную гравюру на пол, Скарлетт вышла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь…
Настроение ее сразу же улучшилось – осанка распрямилась, движения стали более ровными и уверенными…
«Интересно, как все-таки он среагирует, – подумала Скарлетт, – когда узнает?.. Неужели откажется от хомяка?.. Наверное… Ведь надо же из чего-то выбирать…
И если он еще не окончательно сошел с ума, то наверняка сделает правильный выбор…»
* * *
Ретт вернулся немного позже, чем ожидала его Скарлетт. Она услышала неспешные шаги по лестнице, услышала, как он снимает с себя пиджак, как разувается…
Она не боялась встречи с Реттом. Она знала, что скажет этому человеку, знала, какие слова смогут поставить его в тупик…
Ретт, даже не зайдя к Скарлетт, быстрыми шагами направился в свой кабинет.
«Ну, сейчас начнется, – подумала Скарлетт, – сейчас, сейчас…»
Спустя минуту он вышел оттуда бледный, с трясущимися руками.
– Скарлетт…
Она даже не обернулась.
Да, теперь она будет хозяйкой положения, теперь она хотя бы словом отомстит за все обиды и издевательства, которые вытерпела за последнее время от этого человека. Нет, нет, конечно же, нет – не отомстит, а просто даст понять… Если он еще и сам не понял.
Теперь инициатива на ее стороне…
Ничего, ничего, пусть помучается… Ей, Скарлетт, приходилось вынести еще и не то…
Ретт подошел к Скарлетт, держа в руке изодранную гравюру.
– Скарлетт…
Она обернулась и, едва сдерживая в себе улыбку, произнесла:
– Что-то случилось?..
Весь ее вид говорил: «Ну, что ты теперь на это скажешь?..»
Ретт выглядел совершенно убитым – Скарлетт почему-то пришло на ум не столь уж неожиданное сравнение: точно так, как теперь выглядит мистер Батлер, выглядели те жители Атланты, получившие известие, что их родные и близкие погибли при Геттесберге…
– Мой Дюрер…
Скарлетт выразила на своем лице совершенно искреннее удивление.
– Что?..
Ретт повторил упавшим голосом:
– Мой Дюрер…
– Что – твой Дюрер?..
Он уселся напротив своей жены и бессильно опустил голову.
– Вот… – С этими словами Батлер протянул своей жене то, что осталось от гравюры.
Скарлетт, молча взяв из рук мужа искромсанный ею же листок бумаги, повертела его в руках и протянула обратно Ретту.
– Ну, и что…
Он с трудом выдавил из себя:
– У кого поднялась рука…
Скарлетт с трудом подавила в себе жестокую, мстительную улыбку.
– Думаю, что тут надо говорить не о руке… Во всяком случае – не о человеческой…
Ретт будто бы не расслышал этой реплики своей жены – он выглядел совершенно убитым.
– Ведь за эту гравюру я отдал триста долларов, – пробормотал он. – Да что там триста долларов: помню, когда я принес ее домой и положил на стол… Я радовался, как ребенок. Я смотрел на этих танцующих крестьян, и думал: вот, теперь всех этих людей давно уже нет в живых… Их кости давно уже рассыпались в прах, также, как и кости великого Дюрера… А я, сидя за своим письменным столом, могу смотреть на них, представлять, что они живы… Я так любил эту гравюру… И не только потому, что отдал за нее такие большие деньги, а просто… как красивую вещь, которая дает радость.
Скарлетт в этот момент подумала: «А ты и есть самый настоящий ребенок… Тоже мне, седовласый старик, почтенный джентльмен, отец и дедушка… Сейчас вот действительно расплачешься – порвали новую игрушку, которой еще не успел вдоволь натешиться… Боже, видели бы его теперь Кэт или Бо…»
Ретт отрешенно смотрел на остатки своей любимой гравюры.
– Как я радовался…
Скарлетт перебила его:
– Ретт, ты ведь сам как-то рассказывал мне о том, что для тебя куда ценнее живой зверек, этот самый горностай, чем какая-то картинка… Не-о-ду-шев-лен-на-я, – произнесла она по слогам, точно также, как несколько недель назад это сделал Ретт. – Что картинка?.. Всего-то навсего прямоугольный кусок не очень хорошей бумаги, на котором изображены какие-то давно умершие, неизвестные нам люди… – голос Скарлетт звучал как-то вызывающе, что не было на нее похоже. – А вот горностай… Это же живое, одушевленное существо, за которым так интересно наблюдать… Ретт поднял на нее глаза:
– Ты действительно так думаешь?.. Скарлетт вновь улыбнулась.
– Нет…
Недоверчиво посмотрев на свою супругу, он поинтересовался:
– Откуда же у тебя такие мысли?.. Неужели…
Наверное, он, забыв свой недавний разговор со Скарлетт, хотел спросить: «Неужели ты сама способна дойти до подобного?..», но в последний момент почему-то промолчал…
– Но разве не ты сам мне об этом говорил?.. Помнишь, ты еще сказал, что будь, мол, в нашем доме твоя любимая картина, знаменитая «Дама с горностаем» Леонардо, и, мол, случись в нашем доме пожар…
Ретт тихо произнес:
– Да, говорил…
А Скарлетт продолжала, воодушевляясь все больше и больше:
