Вероятно, при одном из этих судорожных взмахов Боб задел пюпитр с нотами, каковой и обрушился с невообразимым шумом. В мгновение ока огонек марихуаны перекинулся на ковровую дорожку, а потом пламя стремительно поползло вверх по задней кулисе. Пока разбирались, в чем дело, загорелась скрытая проводка, огонь добрался до потолка, и даже весь аквариум наполнился дымом. Все, кто находился в студии, кашляя, выбежали наружу, только вот Боба, который очутился перед закрытой на два замка дверью, пришлось тащить волоком. Он, как ни в чем не бывало, продолжал играть с закрытыми глазами, в унисон с пожарной сигнализацией, захваченный этим всплеском импровизированной, по-настоящему творческой музыки.

Пожар был действительно грандиозен. Поскольку они находились под опекой Пикераса, за понесенные убытки пришлось расплачиваться самому Доктору. Терпение Ноунека должно было иметь какой-то предел. И Боб был убежден, что довольно скоро тот до него доберется.

Неделю спустя Боб зашел в кабинет Пикераса. Он входил туда с красными глазами, неряшливо одетый и невыспавшийся, с четырехдневной щетиной на щеках. Боб словно постарел на много лет. Его голос сделался намного более хриплым и неприятным, чем обычно, а штаны еле-еле сходились на талии, с каждым днем все более обширной.

– Сонни, у тебя найдется минутка?

– Ну конечно, Боб, присаживайся. Неважно выглядишь, дружок. Хочешь побольше денег?

– Речь, в общем-то, не о деньгах… Я хотел бы, чтобы ты обновил наш контракт.

– Обновить контракт? Две недели назад вы хотели отсюда убраться – что еще за новости?

– Сонни, ты же понимаешь – это из-за лошади. Мне нужен аванс.

– Ах вот оно в чем дело… Ты проигрался на скачках? Ипподром – не лучшее место для музыканта. Могу я узнать, сколько ты задолжал?

– Ты не так меня понял, Сонни. Я говорю о моей лошади.

– Твоей лошади? Какой еще лошади? Да что ты вообще несешь, Боб? Ты что, обкурился? Черт тебя подери, скажи мне правду: ты ведь не обкурился?

– Ты не понимаешь…

– Выкладывай начистоту! Какая еще, на хрен, лошадь?!

– Сонни, его зовут Гауль. Он нуждается в пропитании. Он… в последнее время он как-то немного отощал – вот ведь в чем дело. Деньги прямо-таки утекают сквозь пальцы, сам посуди: крестины, вакцины и прочая хренотень…

– Ты купил лошадь? За каким дьяволом? Умом рехнулся?

– Нет, Сонни, не купил. Этот конек всегда был со мной, я держу его в нашей квартире, тайком, в платяном шкафу.

– Сегодня ты слишком пьян, Боб. От тебя за милю разит. Ложись-ка в постель, отдохни немного, а завтра мы все обсудим.

– Но ведь Гауль слишком слаб, ему нужно пропитание, нужно срочно чего-нибудь поесть!

– Ступай домой, Боб, прими холодный душ и ложись в постель.

Лошадиная тема переросла у Боба в нездоровую одержимость. На него все чаще и все безобразнее накатывало, и тогда Боб принимался гримасничать и жестикулировать так, как будто пытается удержаться в седле норовистой лошадки. Зрителям это начинало надоедать, им было неуютно от драматизма этой судорожной скачки.

Клара – это особый случай. Она перестала разговаривать с Бобом в тот же вечер, когда он посреди концерта вдруг объявил: «Моя девушка перестала умирать вместе со мной в постели, как раньше».

Чего Боб никогда не смог бы себе вообразить, так это что своим прозвищем Сонни Пикерас был обязан полученному им медицинскому образованию – да, именно так. Вот почему его называли доктор. Но, что еще хуже, Бобу никогда не приходило в голову, что девушка Пикераса заправляет делами в психиатрической лечебнице на окраине Роттердама. Теперь уже никого не интересовало, получила она должность за собственные заслуги или благодаря щупальцам Пикераса. И вот наступил день, когда, прежде чем Боб успел покончить с третьей чашкой своего особенного чая, через дверь-вертушку в бар вбежал разъяренный Пикерас, – этого момента Боб дожидался уже много недель. Однако развитие событий оказалось несколько иным, чем предполагал Боб. Пикерас явился в сопровождении свой подруги и пары крепко сбитых санитаров. Не произнеся ни слова, эти двое подхватили музыканта под локти и затащили в черный автомобиль, черный, как лакированный телефон, – такая машина способна в любой момент разбудить тебя трескучим звоном.

В это время в воздухе плавала законсервированная мелодия «Brown Baby». Казалось, Нина Симон прощается со всеми колыбельками на свете, из которых за ней тянутся детские пальчики и пеленки, «i want you to stand up tall and proud, and I want you to speak out dear and loud, brown baby…»

На Боба натянули смирительную рубашку. Смирительная рубашка. Название совершенно бессмысленное, но приходится впору. Из окошка машины Боб наблюдал, как люди на велосипедах возвращаются с работы – все в комбинезонах, с подвернутой на щиколотке штаниной. Велосипедисты торопились домой. Пешеходы передвигались зигзагами и тоже спешили. Боб завидовал им уже потому, что они могут двигаться. Посреди множества мужчин в однотипной одежде его внимание привлек парень в шортах. И тогда в его мозгу промелькнуло предчувствие, ничего хорошего не внушавшее; мысль достигла плантаций табака в его голове: этот парень собирается увести у него коня. Какого еще коня, Боб?

И тогда Боб Иереги впервые осознал всю опасность того, чем он занимался последние недели. Он гнался за потерей собственного рассудка. Он только тем и занимался, что закладывал динамит под свое здравомыслие, вскрывал раны и просовывал туда свою голову, разрабатывал самые пределы рассудка.

У парня, который собирался увести его коня, в руках был конверт. Когда он бросил его в почтовый ящик рядом с разводным мостом, на Боба повеяло успокаивающим ветерком с моря. В конце концов, этот парнишка – просто очередная жертва. Город был наводнен жертвами пчел, живущих в почтовых ящиках.

Мост был сведен. Они перелетели на другой берег, слыша под колесами хруст листьев, только что упавших на асфальт. Боб неожиданно вспомнил, что так и не спросил Клару, доходили ли до нее его письма. Ему снова не удалось подтвердить или опровергнуть свою гипотезу о почтовых пчелках. Клара не разговаривала с ним вот уже много недель, моя девушка больше не умирает со мной в постели. Боб чувствовал, что навсегда упустил поезд в ее глазах. Как только переехали мост, Боб заметил на другом берегу ящик – близнец того, что остался по другую сторону моста. Возле почтового ящика топтался какой-то странный юнец, одетый в черное, – он как раз прикуривал сигарету от спички. Когда сигарета разгорелась, Боб вроде бы заметил, как парень закинул спичку в щель для писем.

Сидя внутри этой загадочной машины, Боб убедился, что смирительная рубашка в точности отражает его душевное состояние. Он был один и обнимал сам себя, поскольку, хочешь не хочешь, больше обнимать ему было некого.

Его первые воспоминания об Аляске связаны с определенной геометрической фигурой – шестиугольником. На окнах помимо прутьев имелись москитные сетки с шестиугольными ячейками, и именно они окончательно зарешечивали пейзаж. Шестиугольник. Клетка. Прутья. Ячейки. Следующее слово, пришедшее ему в голову без особой на то причины, было слово из его детских кошмаров: консерватория. Боб был сыном ямайки Айседоры Джонсон и баска из Кентукки по прозванию Тео Иереги, который, помимо того что служил привратником в единственном джаз-клубе в квартале, занимался чисткой и полировкой инструментов и следил за тем, чтобы они не расстраивались. С самых пеленок Боб наблюдал, как его отец смазывает клапаны труб и саксофонов, как натирает их до блеска, а потом раскладывает по футлярам, а сам все время напевает какую-то колыбельную, слов которой Боб так никогда и не разобрал. Звучало это примерно так: loa loa txuntxuluriberde, loa loa masusta. Мальчику нравилось слушать эту песенку в то время, когда отец укачивал инструменты, точно новорожденных. В общем-то, эта песенка была единственным воспоминанием, которое отец Боба сохранил о родной земле. У него не осталось фотографий, и он никогда не рассказывал мальчику историй о своем детстве на старом континенте. Loa loa txuntxulunberde, loa loa masusta. Были только слова, которые можно надрезать, словно какой-нибудь фрукт, закрыть глаза, свернуться калачиком и спрятаться внутри. Loa loa txuntxulunberde, loa loa masusta. Сами слова были как незнакомые плоды.