Эстелла умолкла и посозерцала муху, устроившуюся на ее груди, а затем смахнула ее, точно официант – крошку со скатерти. Я еще раз проплыла всю длину бассейна, ожидая продолжения ее анализа.
– Лафонтен, конечно, неподражаем, – сказала она. – Он восхищает ребенка, любителя поэзии, ученого. Он обладает глубиной проникновения и изысканной тонкостью мысли. Наш долг ему неизмерим. Он сделал нас такими, какие мы есть. В результате мы, французы, остроумны, умны и проницательны. – Она умолкла, чтобы избавиться еще от одной мухи, положила Лафонтена и взмахнула А.А. Милном в моем направлении. Я подплыла и ухватилась за бортик в ожидании ее сокрушающего резюме. Предположительно ничего хорошего оно сынам Альбиона не сулило. «Ответьте, – сказала она, – какой француз способен понять нацию, которая воспитывалась в подражании плюшевому мишке по кличке Винни-Пух?» И тут она начала цитировать «Строки, написанные медведем почти без мозга»: «Если в понедельник очень жарко, то задаю вопрос я раз, наверно, сто, на него ответа не дает никто: правда, что – который, а который – что?»
Эстелла захлопнула книгу и засмеялась. «Неужели вы не замечаете, моя дорогая? Ваш медведь почти без мозга в четырех строчках умудрился выразить то, чего философ Спиноза не сумел сформулировать в десятке, если не больше, томов, а именно природу единства и человеческой индивидуальности?»
Я начала говорить что-то невнятное, но Эстелла еще не кончила. Она встала и подставила свою обнаженную фигуру солнцу. «Я имею в виду вот что, – продолжала она, обращаясь ко всей распростертой перед нами Эстермадуре, – мы, французы, простаки, обученные быть умными, а вы, англичане, – умники, обученные быть простаками. – Она опустила книгу. – А вот и Мигель с вином».
Я тут же взболтала воду в бассейне, чтобы замаскировать мою наготу от молодого человека, который приближался с серебряным подносом в руке и салфеткой, перекинутой через локоть. Эстелла поблагодарила его по-испански и забрала у него поднос. Он, казалось, не находил ничего странного в том, что подал вино двум голым женщинам, но я продолжала взбалтывать воду, пока он не ушел. Тогда я вылезла и начала вытираться полотенцем Эстеллы.
Так почему же «мои трудности», как она выразилась, навели ее на мысль о «Винни-Пухе» и Лафонтене? И что ее «открытие» открыло ей во мне?
Она пронзила меня взглядом. «Цели, – сказала она. – То, к чему стремятся люди. Вас учат быть простыми, а потому вы цените простоту чувств, сантименты. Нас, французов, учат быть умными, а в сантиментах ничего умного нет, так что мы ценим не их, а более глубокие чувства – страсть, ненависть, похоть. Ваша привязанность к вашему нудному мужу – чистейшие сантименты, вот почему мне потребовалось столько усилий, чтобы разобраться в ней. Умным, естественно, было бы заставить его ревновать гораздо сильнее, чем ревнуете вы. – Она щелкнула пальцами в сторону террасы. – Мигель, – крикнула она, – мою одежду, будьте так добры. – И снова обернулась ко мне. – Солнце слишком жарко для моей старой кожи. Груди у меня сморщиваются, как инжир. Так удачно, что вы еще в самой спелости, моя дорогая».
«А кто Мигель? – спросила я. – Прежде ведь был Луис». Эстелла налила белое вино в два бокала. «Луис пока в отпуске. Он женился, – сказала она. – Мигель его брат. Я предпочитаю ограничиваться семейным кругом. По-моему, со слугами только так и можно. – Она задумчиво отхлебнула вина. – Бедный Луис, ему придется тяжело. Невеста, разумеется, девственница. Ужасно неуклюжая, не сомневаюсь. Однако вскоре она забеременеет, и тогда он долгое время не будет ее беспокоить. Мне его очень не хватает. Мигель, как говорится, дублер, и ему еще надо многому учиться. Налейте себе еще. Это вино очень нравится королю, но я отказалась продать ему виноградник. Наверное, я впервые сказала «нет» королю».
Появился Мигель со стопочкой аккуратно сложенной одежды. А вскоре вернулся еще раз с холодным завтраком на подносе. Эстелла отослала его благодарным кивком головы.
«Я начинаю уставать от секса, – объявила она, протягивая мне тарелку салата из даров моря. (Умеют люди выбирать моменты!) – Я бы предпочла, чтобы для старости нашлось бы что-то более подходящее, но только не бридж и алкоголизм, – продолжала она. И засмеялась. – Я могла бы, конечно, уподобиться вам, англичанам, и помешаться на собаках, но даже скверный секс, наверное, все-таки интереснее. Видите ли, – и она грустно посмотрела вниз на свое нагое тело, – Господь слишком уж нас ограничил; только в и из, в и из – и так все время. Но, с другой стороны, раз Бог ограничился тем, что создал лишь одну пару прототипов, естественно, что его больше заботило продолжение рода, чем наслаждение, не так ли? И это как будто дало желаемые результаты, если судить по заторам на мадридских улицах. И все же, что, если бы Адам был гомосексуалистом? Вы когда-нибудь задумывались над этим? Нас бы сейчас здесь не было, моя дорогая. Нам следует быть очень и очень благодарными змию».
Наступила пауза, пока Эстелла осваивала эти мысли, она было протянула руку к абрикосу, но в последний миг предпочла сигарету и еще бокал вина. Затем она натянула тенниску и шортики. На груди тенниски бешеными красками изображался бой быков с «Ole!»[29] внизу. Эстелла перехватила мой удивленный взгляд. «Луис купил ее мне во время своего медового месяца. Мне она нравится: вульгарная, как я. Все аристократы вульгарны. Утонченность – удел буржуазии. А теперь, – и она снова пронизала меня взглядом, – до того, как я предамся сиесте, мне хотелось бы узнать, переспали вы уже с моим племянником Эстебаном?» Я ответила, что нет. «Жаль, – сказала она. – Я надеялась, что вы расскажите мне в подробностях вечером за обедом. Пусть секс мне приелся, но слушать про него мне совсем не приелось. Кроме того, меня интересует, каков он. Как женщина с сантиментами вы бы прекрасно об этом рассказали. Эстебан настоящий красавец, не правда ли? Но красавцы, как говорит мне опыт, в этом смысле мало на что годны. Например, Кэри Грант был таким.
Эстелла мастерица реплик под занавес.
Я знала, что сиеста протянется до позднего времени, а потому, едва дневная жара чуть спала, я отправилась прокатиться на машине на часок. Верх был опущен, воздух был полон пчел и птичьего пения. Я переехала через ручей, который шумел по камням между заводями, где из камышей выпрыгивали лягушки. В воде стояли лошади, хлестали хвостами и взирали на меня скорбными глазами. Повсюду вокруг вздымались пятнистые холмы, а в вышине парил орел. Было поразительно красиво и одиноко. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь со мной был Пирс. Именно такие минуты и зацементировали наш брак, минуты, когда ничего не нужно было говорить. Я рассердилась. «Ну и дурак! – сказала я вслух, – ему же, может, никогда такого не выпадет». И если это сантименты, подумала я, то лучше они, чем быть умной.
Но ведь я никогда не верю Эстелле до конца. В ней слишком много теплоты, и она не может не любить то, что якобы презирает. По-своему, мне кажется, она завидует тому, что я чувствую к Пирсу, и вот почему она прилагает такие экстравагантные усилия, чтобы не понимать. Но какая женщина! Я воспроизвела подробно наш голый завтрак, чтобы набросать для тебя ее портрет в миниатюре. Она обладает неистощимой способностью развлекать и занимать, просто оставаясь сама собой. За обедом я рассказала о моем режиме во имя красоты и здоровья, и конечно, она засмеялась. «Но у вас же уже есть и то и другое, моя дорогая. Ну а упражнения – жизнь лучшее из упражнений. К чему развивать мускулатуру на зависть штангистам, когда вам требуется поднимать лишь бокал с вином?» И она снова наполнила мой. Способа объяснить не было, а потому я предоставила говорить ей – это она любит по-настоящему. Настроение у нее было созерцательное. В какой-то момент она спросила, не считаю ли я, что она растратила свою жизнь понапрасну. Вопрос был чисто риторический. «В таком случае, – продолжала она, – растрачивая ее, я получала огромное удовольствие и намерена поступать так и дальше». Я напомнила ей о миллионах, которые она собирала на благотворительность, о Legion d‘Honneur,[30] и т. д. «Honneur, – фыркнула она. – Тут было больше deshonneur:[31] я трахала главу государства. Ну а благотворительность, так большая часть пожертвований тоже растрачивается. В старину мы строили соборы, теперь подаем на помощь голодающим. Я знаю, что предпочла бы. Вот эпитафия для моей могильной плиты: «Эстелла, маркиза де Трухильо и Толедо, которая растратила свою жизнь понапрасну и радовалась этому».
