Налившись желанием до предела, я кладу руки ему на ягодицы, раздвигаю их и вхожу в него как в храм, совершенный символ чистоты и непорочности. Почувствовав это, он сжимается, но тут же старается расслабить мышцы, не может, и я слышу, как из-за его плотно сомкнутых губ вырывается стон.

Да, да! Больше всего я хочу проникнуть в него как можно глубже, чувствовать под руками напряженные мышцы его спины, видеть и обонять пот, каплями стекающий по атласной коже, слышать сдавленные стоны, переходящие в крик по мере того, как я все быстрее двигаюсь в нем: «М-м… о… а-а-а… Ах!» Его естество напрягается под моей рукой, я вжимаю ладонь в эту еще податливую плоть, вцепляюсь пальцами другой руки ему в волосы и что есть сил тяну на себя, все сильнее притискивая его ягодицы к своим чреслам и все глубже проникая в него, чтобы теперь уж точно найти и забрать себе все его совершенство. Его голос переходит в хрип, но теперь кричу уже я сам:

«О… о… о… А-а-ах!» — я отпускаю его волосы, и он безвольной марионеткой падает лицом на подушки. Я выхожу из него, и он скрючивается на постели, прячась в простыни. Какое-то время я ошеломлен, но затем понимаю, что все кончено и, вслушиваясь в его рыдания, задаюсь вопросом: стал ли я совершеннее? или опять обман? Его тело под покрывалом кажется по прежнему безупречным, и я начинаю осторожно ласкать его, но он с всхлипом отталкивает мои руки. Как же так, неужели ты забыл, что случилось с теми мальчишками, которые не захотели меня слушаться?!

Но он ли это, бог, единственный, достойный поклонения? С неожиданным подозрением я срываю покрывало и вглядываюсь в него. Нет, передо мной не мраморное изваяние, совершенное и застывшее. Это лишь человек, его губы дрожат, лицо покрыто пятнами и залито слезами, волосы растрепаны и несколько прядей прилипли ко лбу. Это вовсе не божество, он трясется, обхватив себя за плечи руками. Значит обман, опять гнусный обман! Ты, мальчишка, как ты посмел так бессовестно притворяться?! Вот, ты вовсе не чист, и я не смогу стать лучше через тебя! Я слышу, как он кричит, но тьма поглощает меня, потому что рядом нет бога, который защитил бы меня от нее.

Я вижу комнату — ее едва освещают последние лучи солнца. В наступающих сумерках на стенах еще четко видны темные потеки и пятна. За единственным окном вдаль простираются крыши домов, и в одном из них, наверное, ждет меня бог. Поперек кровати, на смятых окровавленных простынях лежит юноша. Голова запрокинута и рассыпавшиеся длинные волосы почти закрывают лицо. Бледная кожа покрыта множеством порезов и кровоподтеков. Он прекрасен в своем неподдельном безразличии. Ничто не шевелится, даже из глубокой раны у него на горле уже не течет кровь. Здесь все замерло, окончательное и завершенное, и я какое-то время наслаждаюсь этим с удовольствием художника, закончившего долгую работу.

Но скоро приходит ощущение несовершенства.

Я вижу комнату…

Старик брел по бесконечному месту, поначалу казавшемуся ему коридором, хотя фактически это была чистая абстракция, лишенная каких-либо привычных измерений. Но это мало волновало жирное одышливое существо, с трудом передвигавшее опухшие, подгибающиеся под непомерным грузом его тела ноги. Это тело было неимоверно, невероятно жирно, стекало нездорово-желтыми складками, начинавшимися практически от самых ушей и почти достигавшими пола. И еще оно было дряхлым — настолько, что казалось, уже в следующий момент все эти сотни килограммов плоти должны отделиться от костей, волнами пасть на пол и тут же превратиться в невесомый прах, столь же несовместимый с весом самого тела, как это непристойное ожирение не сочеталось с возрастом, а безликая бесконечность — с человеческим существом.

Тем не менее, они были — и абстракция, и толстяк, опирающийся на служащую ему тростью громадную кость, такую же желтую и древнюю, как он сам. Старик шел, путь его был бесконечен и не занимал ни мгновения, потому что время здесь не существовало, как и все прочие меры. Воспоминание о нем было лишь в тяжком дыхании человека, звуке его шагов и скрежете острого конца кости, которую он не имел сил переставлять, а перетаскивал по тому, что не было полом и не было поверхностью вообще.

И так, через некоторое количество вздохов, шагов и скрипов, ровно такое, какое сам старик считал нужным, он достиг цели. Это было здесь, сотворенное им среди ничего, и здесь было сейчас, существовавшее для него и тех, кто здесь находился. И это сейчас было для них вечностью.

Старик встал посреди своего здесь и сейчас, воздел свою кость и рассмеялся:

— Бо-оги! — его смех был похож на бульканье, а голос тек как тошнотворная вонь. — О-о, мои бо-оги! Вот вы все здесь, такие жаáалкие, такие тупые, — он с сипом и хлюпаньем перевел дыхание. Существа в тенях тревожно завозились, и обведя их взглядом, толстяк снова забулькал: — Я поклонялся вам, звал вас — когда вы были так нужны мне, когда я был молод, когда был в отчаянии, — он клокотал как убегающая каша, жалкий и устрашающий в своем кипении. Все больше распаляясь, он тыкал тростью в бесформенные тени, пытавшиеся ускользнуть от его ненавидящих глазок, под взглядом которых начинали обретать форму. — Египетские, — обвиняющее визжал старик, и в прицеле кости извивалась и орала дурным голосом привязанная к каминной решетке, ощипанная и обожженная Баст. — Индийские, — Индра, лишившийся не только ваджры, но и большей части голов и рук, сжался, бездумно раскачиваясь и стеная. — Греческие, африканские, скандинавские, христианские, — тени наполнялись стонами и воплями распятых, обожженных, истерзанных и покалеченных богов. — Даже герои, — он пнул останки Геракла или Персея и двинулся вперед, ногой оттолкнув с пути то ли отсеченный хобот Ганеши, то ли неимоверно длинный половой член какого-то бога плодородия. — Вы все были там, в своих надгорных высях. Вам дела не было до слабого человечка, молившего где-то внизу о вашей милости. Ах, как же вы — такие всесильные и всезнающие — не могли угадать, что он сумеет потом отплатить вам сполна?! О да, теперь я ваш бог. Я — ваш Вседержитель, Судия и палач. Это Ад, в котором я для вас — Сатана! — некое жалкое создание, совершенно потерявшее человеческий облик, жалостно захныкало, видимо, расслышав знакомое слово, но старик не обратил на него внимания и, пыхтя и колыхаясь, переступая через изуродованные тела и отрубленные конечности, устремился мимо.

И вдруг остановился так внезапно, что казалось, инерция должна была опрокинуть эту тушу наземь.

— Ты-ы… ты… ты-ты-ты, — икая, затараторил он, в упор уставившись на что-то. Его здесь действительно стало теперь коридором, закончившимся глухим тупиком, где в углу у стены, скорчившись, сидело существо, кажется, еще не затронутое его ненавистью.

— Ты опять здесь. Снова здесь, не смотря ни на что. Даже Надежда уже умерла, — для хрупкой, практически невидимой и невесомой девушки старик придумал особенно изощренные мучения, так что она, явившись здесь одной из первых, обрела покой нескоро, и смерть прочих божеств и сущностей казалась наилегчайшей по сравнению с ее судьбой. — И Надежда умерла, а ты возвращаешься снова и снова! Что же ты такое? — немое, безликое как пустота вокруг здесь, существо приходило и умирало раз за разом, оставаясь собой, — безымянным нечто, воплощающим неизвестно что, — несмотря на то, что каждый раз обретало иную, все более четкую форму.

— Кто же ты такой? — взвизгнул старик, замахиваясь тростью. Но удар не достиг цели, потому что то, что было неизвестностью, снова обрело форму, распрямилось и вырвало кость у него из рук. На старика смотрел юноша, на его румяном и круглом как у херувима лице, окруженном светлыми кудряшками, блуждала усмешка, голубые невинные глаза горели ехидством, пухлые алые губы ухмылялись: — его лицо, его глаза, его губы!