Нужное мне строение было похоже на хлипкую этажерку и выглядело так, будто развалится в следующий момент. Что-то похожее на стены сохранилось лишь вокруг первых трех этажей, но в целом не было похоже, что оно густо населено: все-таки и у мертвых остается еще что-то от чувства самосохранения. Но когда я уже начала подниматься по рассыпающейся лестнице, откуда-то из-под ступенек выполз бесформенный ком тряпья, потянувший к моим ногам когтистые лапки. К счастью, хватило тихого предупреждающего шипения, чтобы существо — я так и не поняла, что это была за мерзость — потеряло ко мне интерес, но это напомнило мне, что тут надо оставаться предельно осторожной несмотря на видимость.

Раньше здесь, наверное, была больница или общежитие: на каждом этаже от лестничной площадки в обе стороны расходились коридоры с множеством зияющих дверных проемов. В засыпанных мусором комнатушках давно никто не жил, да и теперь почти все они пустовали. Поднявшись на нужный этаж, я, пройдя по коридору, приметила лишь два-три заслоненных кусками фанеры или занавешенных проемов. В темноте за еще одним что-то заворчало и завозилось когда я пробиралась мимо, но никто не появился, а я не собиралась ближе знакомиться с местными обитателями. В нужной мне комнате царила тишина, какую может произвести лишь неприятная новость или страшная тайна. Отодвигая грязное лоскутное одеяло я как бы соглашалась к ней приобщиться.

В узком гробоподобном помещении был наведен непривычный в подобном месте порядок. Сохраняя еще привычки своей прежней жизни, хозяйка стремилась создать хоть видимость уюта, но добилась того, что окружающее убожество стало еще сильнее бросаться в глаза. Изодранные останки тюля стыдливо прикрывали обшарпанную раму без единого стекла. Обесцвеченный временем половичок, кое-где украшенный пятнами плесени, топорщился на рассохшихся половицах. На полу у окна стояла закрытая книжная полка, служившая одновременно и скамьей — она и стоящие в ней книги выглядели опрятными и новыми по сравнению со всем вокруг. Завершал картинку туалетный столик с пустой рамой вместо зеркала.

Грида — то, что еще пару дней назад называло себя так — покоилось на раздавленном матрасике и разительно отличалось от обстановки.

В худшую сторону.

Вопреки предрассудкам, мертвые не любят смерть. Все, что напоминает о ней и о переходе — самом, пожалуй, тяжелом воспоминании любого существа моего мира! — является табу, темой неприличной и отвратительной.

Едва подавляя желание выпрыгнуть в окошко и лететь отсюда подальше, но одновременно не имея сил чтобы сделать хоть шаг или хотя бы отвести глаза от мерзкого зрелища, я потянулась за сотовым:

— Крис? Я нашла нашу маленькую беглянку… Думаю, она подслушивала нас, — Кристи, похоже, догадавшись, тихо застонала. — И, видимо, не дослушала, испугалась… Решила, что мы хотим ее осмеять, наверное. Она покончила с собой. Опять.

— Хотела бы я…

— Поверь мне, ты не хотела бы этого видеть! — довольно резко оборвала я, но она хотела сказать нечто не столь бестактное:

— Господи, хотела бы я знать об этом тогда! Как-то успокоить ее…

Я бросила трубку. И без ее напрасных рыданий было тошно. Усевшись на полку-скамью, я попыталась хоть немного сосредоточиться, но отвлечься от произошедшего здесь было довольно трудно: лишившись сверхъестественной поддержки, тело начинает разлагаться с неимоверной скоростью, так что теперь на постели лежала бесформенная масса, издававшая отвратительный удушающий запах. С трудом переведя дыхание, я наконец решилась совершить непростительный проступок. Нагнувшись к упокоившейся — надеюсь! — теперь девушке, я очень осторожно вынула из ее рук, скрещенных на груди, толстую потрепанную тетрадку. По неписанному закону моего мира то, что ушедший держит в руках, уходит с ним. Но, рискуя даже навсегда испортить, а то и уничтожить все искусно ткавшееся годами полотно моего существования, я выбрала для будущего именно эту тончайшую ниточку, тянувшую за собой какое-то огромное и неясное пока для меня, но необходимое изменение в судьбе целого мира!

Наученная уже горьким опытом, я сначала возвела вокруг своего разума защиту и только тогда открыла тетрадь. Пропустив первые страницы, наполненные бессвязным лепетом растерянного подростка, я нашла то, что искала: на новом листе красовался заголовок: «Чувство Смерти», написанный совершенно иным, гораздо более уверенным и твердым почерком, чем записи дневника. Как будто отсюда и до самого конца тетради кто-то иной водил рукой автора.

Страница за страницей были сверху донизу наполнены древней, таинственной и страшной магией, породившей, говорят, когда-то сам наш мир и все, существующее в нем. Полученные с вдохновением, проходящим лишь с темным чувством близкой смерти, знакомым лишь живым, заключенные в блистающие кристаллической стройностью стихотворные строки, жили здесь силы, способные созидать и разрушить, дать силу, уничтожить или вернуть к жизни. Ощутив внутри себя это нечто, Грида, как и я, должна была испугаться. Когда-то, уже на больничной койке, не имея ни шанса на выздоровление, я обрела то же вдохновение. Темное и ужасное, оно было едва ли не страшнее самой смерти! И я с радостью приняла предложение, ужаснувшее всех моих близких, возможно лишь для того, чтобы поскорее избавиться от этого кошмара. Но Гриде не помогли — ее не поняли и осмеяли, и она нашла тогда тот единственный выход, который могла увидеть самостоятельно. Никого не оказалось рядом, некому было ее остановить и направить по верному пути. Никто не встретил ее и когда она, перейдя грань, к своему ужасу обнаружила, что находится еще на этом свете. Переданная мне книга написанных уже после этого «мертвых» стихов, в которую она по какому-то наитию все же включила одно из своих ставших ненавистными ей прижизненных стихотворений, была последним усилием ее угасающей воли. И мы обе — я и она — не успели понять это вовремя!

В какой-то момент мне показалось, что слова написаны кровью…

Пока я читала, забыв обо всем на свете, что-то ожило во мне — а может, лишь пробудилось, никогда не умирав, а лишь спрятавшись до времени. Это что-то в какой-то момент — я не помню и сама — заставило меня подняться и прочесть вслух несколько строк.

Придя в себя, я какое-то время оглядывалась кругом, как бы заново открывая мир и себя саму. Что такое душа? Почему, отлетая со смертью, творить она может лишь в непосредственной к ней близости? Неужели только трепет такого страха может породить вдохновение? Не следует ли тогда творчество признать порождением смерти, а не жизни?

Потом я подхватила спавшее в куче тряпья на старом матрасе дитя и вспрыгнула на подоконник. Пусть я никогда уже не смогу вернуть себе того дара, от которого, будучи еще живой, в ужасе отказалась. Но дух Гриды, наверное, витает где-то рядом со мной, и для его успокоения я должна сделать кое-что.

Родившаяся сегодня вновь девочка не вспомнит о прежней Гриде. Она будет жить иначе, ходить по другим улицам и говорить с людьми, о которых та и не подозревала. Ее судьбу я возьму, насколько это будет необходимо, в свои руки, и даже если у нее не появится прежний дар, мне не в чем будет раскаиваться или упрекать себя впредь. Возможно, однажды, когда она не будет уже нуждаться в моей постоянной опеке и сможет самостоятельно идти дальше, я решусь и еще раз найду в тетради те самые строки. Как знать.

Но до того… Я издам книгу! Я знаю, как она будет называться. Знаю даже, какой будет первая фраза:

«Маленькой Гриде, умершей и живущей».