– Какой добрый ветер мог занести ко мне музыканта? Чем я могу быть полезен? – сказал Ключевский, когда я представился.

Смущаясь, путаясь в словах, я объяснил: для своей работы я раздобыл достаточное количество музыкальных материалов, но хотелось бы получить сведения о характере жизни тех времен, чтобы постараться создать особый старинный русский стиль.

– А что за сюжет?

– Сказание о Китеже…

– Я приятно поражен, – сказал Василий Осипович. – Кто это вас натолкнул на эту мысль?

– Сергей Константинович Шамбинаго…

– Как же, знаю его. Насколько мне кажется, это предание еще не имело своего воспроизведения в музыке. Вот я много давал советов в свое время Федору Ивановичу Шаляпину, поправлял его, когда он готовил роль Грозного в «Псковитянке». Во многом он меня послушался. – Помилуйте, – говорил я Шаляпину, – Грозный пришел в дом князя Токмакова, устал… «Пора бы выпить да закусить чем Бог послал во Пскове…» И дальше: «Так что ж, пирог псковский с чем?» – «Со грибками…» – «Ась? С чем?» – «Со грибами». – «У вас во Пскове красавицы словно грибы растут»… Тут уж нет грозного царя!! Он устал, шутит… Покажите его таким, а режиссеры закатили его в глубь сцены. В опере и так не все ясно слышно, а тут уж совсем все пропало.

– Велел я поставить стол у самой рампы, да оркестр сделать потише, – продолжал своей рассказ Ключевский. – Тогда вышло. Вот я никак не ожидал, а режиссером сделался.

Беседовал со мной Ключевский часа два. Нарисовал картину древней русской жизни, быта русских князей. Всей его беседы я не в состоянии передать. Но какое громадное значение имела она для меня! Сочинение тревожного набата, передача волнения толпы, настроения княжеской семьи, монахов и другое – все это пошло теперь у меня иначе.

Без обеда он не хотел меня отпускать.

– Извините только за простой обед, – сказал он. – Я люблю все русское. И водки перед обедом мы с вами выпьем.

Прощаясь, Ключевский очень любезно просил меня без стеснения обращаться к нему по разным вопросам русской истории.

– Композиторам, художникам и артистам всегда готов дать совет и помощь. Но когда ко мне обращается свой брат – историк: помогите да разъясните, – не люблю. Всякий сам должен добиваться, у нас работать не любят.

Когда в марте 1902 года моя кантата «Сказание о граде Китеже» была назначена к исполнению, я послал Ключевскому пригласительный билет. Он пожелал пойти и на генеральную репетицию и был встречен Сафоновым с большим почетом.

Музыка «Сказания» пришлась по душе Ключевскому.

– Отлично вы выразили суровость старообрядческих песнопений, – сказал он. – Весь дух старой Руси верно схвачен…

…Известный балетный артист Мордкин обратился ко мне с предложением написать два танца: «Сирина» и «Алконоста». И я опять отправился к Ключевскому.

– Простите, – говорю, – до сих пор я обращался к вам за пояснениями по реальной древней жизни, а теперь у меня вопросы из области фантастической… думаю, что Вы меня прогоните?!

– Почему же? – возразил Ключевский. – Народная поэзия глубоко меня интересует, хотя я и не специалист по этой части.

И он мне нарисовал изумительные картины народной поэзии, дал ее общий стиль и окраску.

– Не впадайте только в излишнюю сентиментальность и не придавайте слишком много сладости рисуемым вами образам. Вот у нас есть талантливый художник Маковский, увлекающийся древней русской жизнью. По правде сказать, я его картин видеть не могу. Разве могли существовать такие сладкие, конфетные барышни? Русская древняя жизнь была красива своеобразной суровой красотой, приторности в ней не было.

Я рассказал ему, что намереваюсь еще работать в области древнерусской старообрядческой музыки. У меня носятся в воображении симфонические картины «Сошествие Адама в ад», «Праздник Одигитрии». Ключевский поддержал мои замыслы.

– Слушал я оперу «Снегурочка» Римского-Корсакова, – продолжал свою мысль Ключевский. – Там и солнечность есть, и радость, но сладости, противной сентиментальной сладости нет и следа. Вот последнее мое слово: слушал я ваше «Сказание о Китеже». Вы глубоко понимаете русскую музыку. Не отклоняйтесь в сторону Запада или Востока. Разрабатывайте русскую музыку, – это неисчерпаемая сокровищница, и направление это вас не обманет. Наши великие русские композиторы взяли из этой сокровищницы еще малую часть.

Эти слова Василия Осиповича остались мне памятны на всю жизнь.

Письмо к В. О. Ключевскому[110]

6 декабря 1891 г.

Достоуважаемый Василий Осипович!

Не раз передавали мне достойные доверия люди, что будто Вы относитесь ко мне с благорасположением; и я хочу этому верить и испытать Вашу приязнь. Мне нужна Ваша помощь в нижеследующем случае: давно когда-то я читал где-то – не то в Прологе, не то в «Четьих-Минеях», повесть о мучениках, которые не хотели воевать и предпочли быть замученными за это. Помнится мне, что как будто это были «мученики Севоститские», но в нынешнем (единоверческом) Прологе нет этого о мучениках Севоститских. А я знаю наверное, что я это читал, и что там стояло именно то, что я помню, т. е. что они не хотели сражаться и предпочли быть казненными (утопленными в озере). – Ошибаюсь я или нет, и если я верно помню, то где мне следует искать эту историю?

Потом: Фомаида или Таисия были так неприступны со стороны своего аромата, что мурины[111] (военные) от нее отскакивали? В Прологе и о той, и о другой ничего этого нет, а я опять помню, что это было!

Пожалуйста, сообщите мне, что бы я мог добыть себе сведения, которые мне нужны.

Ваш слуга и почитатель.

Николай Лесков.

М. В. Нестеров[112]

Из писем

22 сентября 1892 г.

…Одно не могу простить себе – это то, что недостаточно честно участвовал в торжестве Лавры Пр. Сергия и что особенно – пропустил возможный случай слышать необыкновенную речь проф. Ключевского. В. М. Васнецов был на акте с Мамонтовыми и считает, что, слышав эту речь, он получил себе драгоценный подарок. Одна надежда, что речь будет где-нибудь напечатана в журнале и я ее прочту. <…>

8 ноября 1892 г.

Отвечаю Вам, Аполлинарий Михайлович, на Ваши два письма двойным письмом. И если оно не будет вдвойне интересно против обыкновенного, то не гневайтесь. Живу я в Киеве, как и раньше, уединился. Будни работаю, праздники отдыхаю, хожу в Софийский, слушаю чудное пение, впечатление иногда выношу, думаю, не меньше, чем от лучшей речи Ключевского. И сегодня меня там угостили концертом, слушая который словно на небе побывал. <…>

6 ноября 1902 г.

Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав…

Да! Друг мой Турыгин, ты не прав! Думаю, что всякая деятельность, в том числе и «критика», и история, освещенная талантом, непременно субъективна. Субъективна и книжка А. Бенуа, потому что она написана человеком даровитым, с темпераментом. Много у нас и того больше за границей книг и дел, где все «объективно», как в механизме самого лучшего доброкачественного немецкого приготовления, но согласитесь, что от книг и дел этих мухи дохнут.

И твоя «критика» критики А. Бенуа субъективна, потому что ты все же еще «жив», и постарайся в этом состоянии проздравствовать на пользу отечеству долгие годы. Взгляд Бенуа на Нестерова при всей жестокой правде, по-моему, куда проникновеннее, глубже всего того, что о Нестерове говорят и пишут, и надо много субъективной антипатии к Бенуа, чтобы видеть то, что увидел на страницах о Нестерове твой чисто «буренинский» взор.

Читая Бенуа, я читал живую книгу, я читал тонко и остро подмеченную правду о художниках, ту правду, которую лишь каждый из нас знает про себя молча.