— Когда хозяйка поместья рожала, ей делали разрез. Я слышал разговор служанок. Сам, конечно, не видел.

— А я видел однажды, но тут нужна умелая рука. К тому же, если Адела выживет, придется зашить разрез, иначе она истечет кровью.

— С этим я справлюсь. Давным-давно пришлось зашивать рану на ноге у брата. Зашить промежность будет посложнее, но что нам остается?

Адела выгнула спину и издала душераздирающий стон. Пот ручьями катился по ее лицу. Она больше не плакала. Силы оставили ее. Осмонд, словно потерянный, бродил вокруг.

— Что мне делать, камлот? Это я во всем виноват! Я должен был оставить ее на попечении монахинь! Они бы знали, как ей помочь. Они спасли бы и ее, и ребенка!

Я потряс его за плечи.

— Прекрати! Не рви себе душу, этим делу не поможешь. Нужно что-то придумать.

— Ты должен разрезать ее, камлот, или они оба умрут. Ты же видел, как это делают. Да только я не знаю, где резать и какой длины должен быть разрез, — вступил в разговор Родриго.

— Разрезать! — Осмонд в ужасе вцепился в мои руки.

— Родриго объяснит тебе, а я спущусь в крипту за ножом Плезанс. Он чистый и острый.

Меня била дрожь, руки тряслись.

Наригорм сидела у жаровни. Перед ней в древесной золе тремя кругами были разложены руны. Мне совсем не хотелось знать, что они ей сказали. Сверху слышались стоны Аделы и успокаивающие голоса. Мне оставалось только взять котомку Плезанс и, не оборачиваясь, подняться по ступеням, но сердце не выдержало.

Мой голос еле слышно прозвучал в темноте крипты:

— Все еще девять?

Наступило молчание — такое долгое, что мне почудилось, будто Наригорм не расслышала вопроса. Мои глаза встретились с ее пристальным взглядом. Белые ресницы блестели в пламени жаровни.

— Один добавится, другой убавится, — равнодушно, как о чем-то давно решенном, промолвила она.

Значит, Аделе не жить. Мне с трудом удалось втащить свои усталые ноющие кости по ступеням, но руки больше не дрожали. Осознание того, что не я решаю судьбу Аделы, наполнило сердце спокойствием и уверенностью.

Осмонд уселся на помост позади жены. Одной рукой она сжимала его руку, другой — амулет Плезанс. Мы дали ей вина, которое Адела с жадностью проглотила. Лишь несколько глотков — если она разомлеет, то не сможет тужиться. Под ногами роженицы разложили солому, которую вытряхнул из ящиков Зофиил.

Итак, сорочку вверх. Острый нож Плезанс оставил на коже Аделы быстрый и точный разрез — вперед и назад. Адела вскрикнула. Кровь обагрила мои руки и хлынула на пол.

— Родриго, положи руки ей на живот. Когда она натужится, дави. Мягко, но сильно. Тужься, Адела, тужься!

Показалась багровая головка, алая от материнской крови. Теперь бы просунуть палец в скользкую подмышку.

— Еще раз, Адела!

Закрыв глаза, она выгнулась назад, застонала сквозь сжатые зубы и замотала головой.

— Ну же, ты сможешь, Адела! Подумай о Марии, о ее первенце, у тебя получится!

Адела согнулась, глаза округлились от боли и напряжения. Еще один рывок, Адела взвизгнула, и ребенок выскользнул наружу, обдав меня горячей струей жидкости. Посиневший младенец с закрытыми глазами лежал на моих коленях и молчал. Он был прекрасен, но неподвижен. Тростинку в одну ноздрю, в другую. Теперь в рот. Ребенок не дышал. Еще одна тростинка: поочередно в ноздри, снова в рот. И опять ничего. Адела привстала, зовя своего первенца, но Осмонд, склонившись над ней, заслонял обзор. Остальные молча наблюдали за мной: так, сначала обмотать пуповину нитью, теперь отрезать.

— Родриго, дави ей на живот, чтобы вышел послед.

Теперь следовало взять ребенка за ноги и шлепнуть по ягодицам. Младенец не откликался. Нужно отойти к окну, подальше от Аделы.

Наригорм стояла в проеме двери и безучастно наблюдала. Не буду смотреть на нее! Внезапно меня затопил гнев. Сначала Плезанс, теперь безвинный младенец! Я не позволю рунам победить! Наригорм не одолеть нас! Не желаю снова увидеть на ее лице эту торжествующую ухмылку! Головка младенца безвольно свисала вниз. Попробую растереть грудку, теперь ручки и ножки — вдруг этим я пробужу затаившуюся внутри жизнь? Адела плакала, снова и снова спрашивая, почему ее ребеночек молчит. Сильнее, еще сильнее! Внезапно под моими пальцами что-то шевельнулось, словно слабая икота. Сразу за толчком раздался тоненький плач. Грудка ребенка поднималась и опускалась, крохотные кулачки сжимались и разжимались, готовясь сражаться за место в этом мире.

Часовню наполнили радостные возгласы и смех. Родриго тряс Осмонду руку. Адела тянулась к своему первенцу. Он был весь в крови и слизи, но тельце под ними постепенно розовело. Кулачки сжимались, словно пытаясь схватить что-то, для нас невидимое. Адела лежала на спине, прижимая ребенка к груди, слабая улыбка играла на ее губах. Смертельно-бледное лицо покрывал пот, роженицу бил озноб. Кровь текла на помост и капала на пол часовни.

Наригорм все еще стояла в дверях. Неужели она права: один прибавится, другой убавится? Выходит, Аделе суждено отдать свою жизнь за жизнь сына? Так, а теперь нужно растереть ей живот.

— Сигнус, одеяло! Родриго, как только выйдет послед, ты должен будешь зашить рану.

Разорвав ворот сорочки, мы приложили ребенка к набухшему соску. Считается, что, когда ребенок начинает сосать грудь, послед выходит быстрее, но малыш был слишком слаб. Наконец, спустя вечность, послед вышел, но последняя судорога забрала все силы Аделы. Глаза роженицы закатились, и она обвисла на руках у мужа. Серебряный амулет со звоном выпал из ослабевшей руки на каменные плиты пола.

Пока тонкие, привыкшие к струнам пальцы Родриго трудились над раной, мне оставалось вымыть и завернуть ребенка в пеленки, приготовленные Плезанс, благослови ее Господь! И пусть душа ее навеки проклята, если мертвые следят за живыми, пусть Плезанс присмотрит за Аделой сейчас, когда бедняжке так нужна ее помощь!

Сколько же лет прошло с тех пор, как на моих руках лежал новорожденный! От влажных темных волос исходил сладостный аромат, теплые пальчики обвились вокруг моего грубого пальца, крошечный ротик открывался и закрывался, словно во сне малыш усиленно о чем-то размышлял. Когда-то на моих руках вот также лежали сыновья, и сейчас меня снова пронзила та же радостная дрожь. Все они были такими разными, но каждый доверчиво прижимался ко мне, ища защиты. При воспоминаниях о сыновьях впервые за много лет на глаза навернулись слезы. Родриго коснулся моего плеча.

— Я закончил. Старался, как мог.

Адела лежала на руках у Осмонда, бледная и неподвижная. На ощупь ее кожа была влажной и холодной. Кровь все еще струилась между бедер. Ткань, приложенная к ране, вмиг намокла. Жизнь Аделы утекала между моими пальцами.

— Постой, я кое-что вспомнил. Моя мать как-то раз... — Сигнус не договорил и рванулся к двери.

Мне казалось, до его возвращения прошли часы, хотя минули лишь минуты. Долгие минуты, в течение которых мне пришлось с такой силой прижимать ткань к кровоточащей ране, что заболели пальцы.

Сигнус принес пригоршню ярко-зеленого торфяного мха, с которого на пол капала вода. Он отжал мох и протянул его мне.

— Засунь внутрь. Мох остановит кровь.

Так мы и сделали. Чистая вода мешалась с кровью на каменных плитах, а рана все кровоточила, оставляя на полу зловещие разводы. И вот наконец кровь перестала капать. Мы сдвинули Аделе ноги, и Сигнус крепко связал ей бедра. Мы положили бедняжку на помост, где она и осталась лежать, неподвижная и бледная, словно статуя.

Осмонд стоял на коленях перед женой. Он вынул булавки из ее покрывала, и льняная прядь легла на влажный от пота лоб. Теперь мы узнали, почему Адела никогда, даже на ночь, не снимала покрывала. Волосы на ее голове были безжалостно острижены.

Осмонд нежно поглаживал жалкие прядки.

— Она поправится, да? — На его лице, таком же изможденном, как у Аделы, застыло молящее выражение.

— Сигнус приготовит для Аделы горячее вино с пряностями. В котомке Плезанс есть растертые в порошок цветы амаранта, который останавливает кровь. Разбудим ее ненадолго, а потом пусть себе спит до утра. Нужно постелить ей что-нибудь прямо на помосте — двигать ее нельзя, не то кровотечение снова откроется. Я посижу с Аделой, а ты ступай к сыну, ты ведь еще не держал его на руках! Как назовете малыша?